Юрий Герт - Северное сияние (сборник)

— Как раз в этом, дорогой мой, как раз в этом... Выходит, я ослышался... Виноват... Но “все люди”... Нет, для нас это не подходит...

— Ну, что же, — сказал Александр Наумович, — так и быть... Обойдусь как-нибудь (... без вашей синагоги, — чуть не сорвалось у него, но он смолчал).

— Но вы не обижайтесь, — сказал Арон Львович.

— А я не обижаюсь, — сказал Александр Наумович, в досаде на себя за нелепую, вспыхнувшую было надежду.

— Вы не обижайтесь, дорогой вы мой, — повторил Арон Львович и в голосе у него проступила виноватая хрипотца, — но мне запомнилось, как я ставил вам когда-то протез и как вы мне кое-что при этом рассказывали... Про то, каким образом вам сломали челюсть... Вы сами об этом тоже, конечно, помните?.. Да или нет?..

— Да, — нехотя подтвердил Александра Наумович, — помню... — На улице уже стемнело, жидкий свет уличных фонарей вливался в окно. Александр Наумович не поднимался, не включал электричества.

— Как-то раз на улице к вам подошла пьяная компания, один из пьянчуг обозвал вас жидом и ударил так, что вы света божьего не взвидели, упали, а потом, обливаясь кровью, еле добрались до своего студенческого общежития... Шел 1953 год... Так или нет?... Или меня подвела память, я что-нибудь путаю?..

— Нет, — сказал Александр Наумович, — все так и было, память вас не подвела... — Он произнес это так, словно его уличили во вранье, и потрогал языком стальной, во всю щеку протез.

—־ И после этого вы утверждаете, что все люди — братья?..

— Да, — упрямо проговорил Александр Наумович, — я это утверждаю.

— Бог с вами... Вы в своем уме?..

— Это долгий разговор, — сказал Александр Наумович.

— Кстати, Каин и Авель тоже были братья... Но мне бы хотелось, если разрешите, перейти к более близкой для меня сейчас теме...

— Слушаю вас, дорогой мой... Хотя по моему глубокому, глубочайшему убеждению на свете нет ничего, что было бы нам ближе Торы...

— Мне нужны деньги, — сказал Александр Наумович. — Пятьсот долларов.

Тон у него был серьезен, однако на том конце провода слова его сочли за шутку.

— Пятьсот долларов?.. Почему так мало?..

— Для меня было бы достаточно.

— М-м-да-а... Это что — карты? Женщины?... — Арон Львович и в старости был статен, осанист, а в прежние годы наверняка знал толк и в картах, и в женщинах.

— Нет, — сказал Александр Наумович, — это не женщины и не карты. Это кот.

— Что-что?.. Я не понял...

— Это кот, — повторил Александр Наумович. — Котик Фред. Его покусал опоссум, и мне нужно уплатить за операцию.

— Вы что, привезли кота с собой?

— Это не мой кот, это кот моего брата Фила.

— Так что вы морочите и мне, и себе голову?.. Чей кот, тот пусть и платит!..

Александру Наумовичу пришлось изложить историю с Фредом сызнова — не то в третий, не то в четвертый раз за последние сутки. При этом от раза к разу она для него выглядела все более абсурдной, и чтобы придать ей убедительности, он прибегал к подробностям, деталям, отчего она становилась все запутанней. Арон Львович слушал его все более напрягаясь, пока наконец его не прорвало:

— Послушайте, мы с вами разговаривали о серьезных вещах... Что вы пристали ко мне с вашим котом?..

— Мне нужны деньги, —- сказал Александр Наумович, решивший все стерпеть. — Вы можете занять мне пятьсот долларов?.. Я вам их верну...

— Дорогой мой, вы думаете, о чем говорите?.. Откуда у меня такие деньги?.. И вообще — чем столько платить, не лучше ли, чтоб он попросту сдох?..

— Между прочим, — сказал Александр Наумович, — в Торе говорится: не желай ближнему своему того, чего не желаешь себе...

— Не богохульствуйте! — крикнул Арон Львович, и так громко, что Александр Наумович отодвинул трубку на некоторое расстояние, но все равно звуки, рвавшиеся из нее, были оглушительны. — Тора написана не для котов, а для людей!.. И потом — с каких это пор ваш кот сделался моим ближним?..

— Я не хотел вас обижать, — проговорил Александр Наумович, не совсем, впрочем, искренне, — но в Америке кот — это член семьи.

— Так это — вашей, вашей семьи! Не моей!

Под конец Александру Наумовичу кое-как удалось утихомирить старика, но заводить с ним снова разговор о деньгах он не стал. И долго еще, положив трубку, Александр Наумович сидел в темноте, как нельзя лучше гармонирующей с его настроением. Тора, деньги, кот, Мирра Лохвицкая, магазин дамского белья — всего этого было слишком много для одного дня. Прежде чем позвонить Белоцерковскому, своей последней надежде, он должен был кое-как собраться с духом, прийти в себя...

18

Игоря дома не было, он работал на заправочной станции в ночную смену.

— А в чем дело?.. — спросила его жена, когда Александр Наумович представился. — Ему что-нибудь передать?.. — Голос у нее был твердый, властный, низкого тембра, какой бывает у много курящих женщин. Александр Наумович никогда ее не видел, но на кафедре говорили, что она держит мужа в ежовых рукавицах. — Игорь мне рассказывал о ваших печалях. Что ваш кот? Что вы решили — оставить ему жизнь или отправить в царствие небесное?

— Я поступил, как советовал Игорь.

— И правильно, пускай живет, наслаждается жизнью.

— Но это, знаете ли, требует денег... — заикнулся было Александр Наумович. — Я имею в виду лечение...

— Естественно. Здесь, в Америке, все требует денег.

— Но платить-то придется брату...

— Естественно. Чей кот, того и проблемы. К тому же ваш брат, судя по всему, человек не бедный, так ведь?

— Пожалуй...

— Чего же вам-то сокрушаться, голову себе ломать?

— Видите ли, — попытался объяснить Александр Наумович, — опоссум напал на кота по моей вине, и это меня мучит...

— А это — ваши проблемы. Муки совести, комплекс вины... Достоевщина. Рос-сия... Здесь это не принято. Здесь вы можете при желании подать на опоссума в суд на предмет возмещения морального и прочего ущерба... Хорошо, я передам Игорю, что вы звонили.

Странное дело, но последний разговор его немного успокоил. И не своим содержанием, а сознаем того, что он сделал все, что мог. Впервые за три дня он проспал всю ночь крепко, без сновидений.

19

На утро он проснулся в прекрасном настроении. Утро было воскресное — здесь, на окраине Бронкса, и в будние дни бывало тихо, а в уикенд ־־־ особенно. Солнечные лучи, еще бледно-золотистые, не успевшие наполниться полуденным жаром, светлыми шпалами лежали на стене, искрились на боках вазы из литого стекла, стоявшей на журнальном столике, и, отраженные узким и высоким, под потолок, зеркалом трюмо, били Александру Наумовичу в лицо, резали глаза.

И это было причиной, по которой ему не хотелось размыкать веки, не хотелось просыпаться, а хотелось лежать, нежась, в полусне-полудреме, как в детстве... И солнечные лучи были точно такие, как в детстве, и светили так же, как светят и нынче где-нибудь в Москве, Рязани или Пензе...