Франсуа Каванна - Сердце не камень

Я также хорошо представляю себя, все зависит от исходной точки, живущим вместе с белобрысой худышкой, гладкой, как манекен в витрине.

Здесь играет свою роль контраст. Говорить себе, что эта этажерочная фарфоровая статуэтка прячет в своем геометрическом центре святилище, изрыгающее пламя, дым и чуму, это тоже стимулирует, хотя и по-другому… Где она, та, с которой я не мог бы представить себя живущим всю жизнь? Почему их столько? Почему у меня только одна жизнь?

Мне уже лучше. Я наелся хорошей каши, пропитанной душистым бульоном и приправленной большой порцией перца, который зажег пожар у меня во рту, я ее обожаю — нет, я без ума от… поправила бы меня моя Элоди, — короче, я слопал два вертела мяса и две сосиски, я спокойно приканчиваю полбутылки сиди-брагима, откинувшись на спинку стула, от души наслаждаясь красотой жизни. Я сдерживаю отрыжку, хотя много раз читал, что на земле Ислама это проявление изысканной вежли­вости, но так как на практике я никогда не видел, чтобы какой-нибудь араб или кабил предавался на публике этой изысканной привычке, я предпочитаю воздержаться.

Саид лениво приближается к моему столику. Спрашивает, уверенный в ответе:

— Хорошо поели?

Я похлопываю себя по животу. Он смеется.

— Маленькую рюмочку?

— Спасибо, Саид, не надо спиртного. И так очень хорошо.

— Кофе?

— Я уже заказал его малышке.

Саид берет стул, садится, делает лицо человека, собирающегося сказать важную вещь:

— Вы видели того человека?

— Какого, Саид?

— Того, что только что вышел. Он разговаривал со мной.

Нет, я не обратил внимания. Я думал о своем романе, он у меня всегда крутится в голове. Но я не хочу разочаровывать Саида. Я говорю:

— А, того человека?

— Ну да. Дело в том, что этот человек — мой самый лучший друг.

Я одобрительно киваю, чтобы показать, до какой степени польщен оказанной мне честью и доверием. Саид продолжает:

— Это мой лучший друг, но сам он об этом не знает.

Я удивленно смотрю на Саида.

— Что все это означает, Саид?

— Это значит, что я решил, что он мой друг, я для него сделаю все что угодно, но я никогда об этом ему не говорил. Он мой друг в моем сердце.

— Но он тоже считает вас своим другом?

— Этого я не знаю. И это мне все равно. Он мой друг, я думаю о нем как о моем друге, моем лучшем друге, этого достаточно. Вот и ваш кофе.

Саид поднимается и скромно удаляется. Ему надо было кому-то открыться. Я горд, что он счел меня достойным этого… И я принимаюсь думать о том, что, может быть, по всему огромному миру рассеяно мно­го одиноких людей, тоже избравших своим одиноким сердцем лучшего друга, который даже не знает об этом. Так же как доблестный рыцарь из куртуазных романов выбирал одну Даму из всех и посвящал ей свою жизнь и свои подвиги, так же как бывает тайная безнадежная любовь, когда даже не мечтаешь, что однажды на тебя обратят внимание, долж­ны существовать залежи горячей дружбы, бескорыстной преданности, скрытые в самых тайных глубинах души мужчин и женщин, о которых не знают сами обладатели и которые умрут вместе с их щедрой душой. В общем, как в сонете Арвера [5] Алексис-Феликс Арвер (1806 —1850) — французский поэт, известный как автор сонетов. о дружбе… Но может быть, Саид просто старый романтичный и болтливый педик?

Я возвращаюсь в свою берлогу, с головой, полной новым сюжетом, горя желанием приняться за дело. Да, но сначала я должен закончить главу для Суччивора и передать ее ему завтра. К черту Суччивора! Из-за него я теряю нить, вдохновенье. Везет тем счастливчикам, которых ренты, унаследованные от родителей, избавляют от необходимости надрывать­ся в изготовлении всякой чуши на продажу для суччиворов и которые могут посвятить себя и свою жизнь целиком только творчеству. Нетрудно быть гениальным, когда кроме этого, больше заняться нечем!

Я совсем забыл о Суччиворе. Мое прекрасное настроение испарилось. И кус-кус начинает тяжелым грузом давить на желудок… Я решаю подняться по лестнице пешком. Это заставит сдвинуться с места еду и разбудит мою канализацию. А главное, оттянет момент, когда я останусь один на один со своей грязной работенкой.

Уже на пятом этаже я начинаю понимать, до какой степени мне не достает тренированности. Я хватаюсь за перила, как старик, к счастью, никто меня не видит… Нет, кто-то есть! Когда я почти достиг своей площадки и мне осталось преодолеть только около десятка ступенек, я увидел на предпоследней ступеньке две ноги, стоящие рядышком. Две женские ступни. Кокетливо обутые. Которые продолжаются двумя икрами, одетыми в паутинный нейлон — это одно из прилагательных, которы­ми я бесстрашно усеиваю труды, предназначенные для Суччивора, — так, значит, паутинный. Что здесь делают эти ноги прекрасной пришелицы, существа женского пола, чье прелестное, без сомнения, тело служит продолжением столь прелестных ног?

Это не может быть Лизон — не ее день. И потом, Лизон, услышав, что я поднимаюсь, окликнула бы меня, сбежала бы мне навстречу, схватила бы меня в объятья, жадно зацеловала бы… Тогда Элоди? Но не в ее духе сторожить на лестнице… Последним усилием я достигаю площадки… и ответ найден:

— Стефани!

— Ну да, это я. Привет!

— Гм… Здравствуй. Что ты здесь делаешь?

— Разве непонятно? Я ждала тебя, представь себе.

— А, нуда… Что-то случилось?

— Случилось, что у меня к тебе есть дело.

— О… Я начинаю беспокоиться. Давай говори.

— Прямо здесь? Ты бы мог впустить меня, тебе не кажется?

— Ты права. Извини. Это оттого, что я удивлен, не ожидал…

— Могу тебя сразу же успокоить: ничего страшного. Ну, открываешь?

Я открываю. Боже мой, конечно я обеспокоен. Я не видел у себя Стефани после того случая с фотографиями. Лизон всегда приходит одна. Если Стефани не посчитала за труд пересечь добрую часть Парижа, значит, что-то произошло. Что-то такое, о чем она не могла сказать по телефону…

— Ну и…

— Ты не предложишь мне сесть?

Я указываю ей на канапе, единственное свободное сиденье. Она пробирается туда, садится. Садится, скрестив ноги. Хочу заметить, не по-турецки, а как Марлен Дитрих.

Только с этого момента я начинаю видеть все так, как должен был бы увидеть с самого начала. У Стефани, которую я никогда не видел иначе как в джинсах, свитере, куртке и в грубых башмаках, у Стефани есть ноги! Те самые, которые встретили меня на верху лестницы. Ноги, осененные сиянием паутинки, как я уже говорил, и очень красивые, право слово. Почему они прячут их, свои ножки, эти дурочки? Ответ: для того чтобы старые свиньи вроде меня не истекли слюной и не скончались от инфаркта, само собой понятно… А платье! Стефани в платье! Мини-мини за пределами возможного, конечно же ясно, что не мамочка купила ей его на Рождество.