Франсуа Каванна - Сердце не камень

Сидеть на канапе скрестив ноги, в таком платьице — это больше, чем соблазнять дьявола, это значит просто его насиловать. К тому же на ней не колготки, на ней чулки, чулки со всей остальной сбруей, это вам не держатель для носков, это его двоюродный братец, пояс с подвязками, вот что.

Стефани для делового разговора со мной вырядилась в платье до трусиков, чулки кокотки и пояс с подвязками!

У меня, должно быть, достаточно обалдевший вид, потому что она разражается смехом. Довольно натянутым смехом, если вслушаться. Этот смех слетает с губ, ненатурально розовых. Я присматриваюсь. Те­перь я вижу, что на глаза тонко наложены тени, ресницы удлинены, прическа умело растрепана… Она в этом разбирается, малышка. Незаметно, но эффектно.

От смеха вздрагивают ее две маленькие грудки, не стесненные ни­чем, настолько широко расставленные, что в вырезе, довольно боль­шом, даже не видно никакой впадины между ними. Я не смею понять…

О том, чтобы сесть перед ней на пол, нет и речи! Лучше сорвать с нее сразу же всю амуницию и немедленно изнасиловать, как она того заслуживает. Так что я благоразумно усаживаюсь на канапе как можно дальше от нее. Я притворяюсь, что не заметил ничего необычного, и, обращаясь к ее левому профилю, говорю:

— Ну, хорошо, Стефани, что у тебя за дело?

Честно говоря, я пытаюсь это сказать, но из моего горла вырывается что-то наподобие совершенно неожиданного карканья. Влияние подавленного сексуального возбуждения на голосовые связки — неплохая тема для докторской диссертации в области медицины… Я прочищаю горло. Хочу повторить свой вопрос. Одним движением она придвигается ко мне, прижимается, обнимает:

— Поцелуй меня.

Так вот оно что! Сказать по правде, я горю желанием. Однако я этого не сделаю. В общем, надеюсь. Я должен сдержаться. Боже, как это тяжело! Но нельзя, нельзя!

А почему нельзя?

Действительно, почему?

Не знаю. Нельзя, я это чувствую. Свежая, как цветок, женщина пред­лагает мне себя, и что же? А то, что это будет грязно, вот что. Из-за Лизон, теперь я это хорошо понимаю. Лизон не обижается из-за Эло­ди, она даже чувствует себя в роли воровки, Лизон считает, что у меня целая куча интрижек — кто имеет, тому дается, — и это ее забавляет, но что-то мне шепчет, что со Стефани так дело не пойдет. Я чую какой-то подвох, мне это совсем не нравится.

В первый раз я отказываюсь от подставленных губ. Должно быть, Стефани в первый раз видит, что ее губы отвергнуты. Мне это стоит действительно огромных усилий, потому что она просто восхититель­на, а я в таком состоянии…

Разъяренная маленькая чертовка! Сжав мою голову маленькими жесткими руками, она трется своими острыми грудками о мою грудь, чувствую, что не смогу долго сопротивляться. Ее губы ищут моих, кото­рые уклоняются, гримасничают, перекашиваются от одной щеки к дру­ гойи чувствуют себя ужасно смешными. Мы играем "Федру" навыворот или как целомудренный Иосиф отвергает жену Потифара; все время отодвигаясь, я оказываюсь почти на полу. Но ее колено оказалось между моих ног, оно ищет эту большую зверушку, оно ее находит, ай, ай, но Стефани, девственница она или нет, должно быть, считает, что с мужчинами надо действовать жестко, и, подталкиваемая сексуальным возбуждением, проснувшимся во всей своей ненасытности, она просто раздавливает мое хозяйство, я ору, это разбивает настроение, неудержимое восхождение к бесповоротному шагу резко остановлено, судья свистит, матч окончен.

Я защищаю свою ширинку обеими руками, сложенными раковиной, так завершается для меня эта ужасная попытка соблазнения. Что касается Стефани, кажется, она не поняла, что случилось. Все же надо было бы, чтобыим, этим глупеньким девочкам, на уроках полового воспитания немножко рассказали, до какой степени мужские яйца вещь хрупкая, беззащитная из-за своего неудачного анатомического расположения, подверженная всем наихудшим превратностям жизни, самая уязвимая для боли, часто неадекватной нанесенной травме. Очень мило, когда учительница, поэтично объясняя суть дела, обводит указкой на красивой цветной картинке папину тычинку, которая вводит маленькое семечко в мамин цветок, но она забывает, эта краснеющая учительница, сообщить милым светлым головкам о том, что мама может убить папу одним хорошим ударом по яйцам или, по крайней мере, сделать его тычинку неспособной на некоторое время к введению маленького семечка в цветок.

Стефани в своей простоте, должно быть, подумала, что мои "Уй-уй- уй-уй!" выражают протест супермужественного самца, не выносящего, чтобы самка брала инициативу в свои руки. Сбитая с толку, она сворачивается в клубочек, подняв колени к подбородку и открыв мне ошеломляющий вид своих белых ляжек, которые наверху уже не закрываются чулками и подобны… белым ляжкам, не закрытым чулками, с этим ничего уже сравнить нельзя. Кружевной пояс с подвязками, трусики с оборочками, дырочки, устроенные с дьявольским уменьем в ошеломляющих местах, заставляют меня почти забыть о своей боли, которая, впрочем, уже проходит. Как и где эта девчонка достала принадлежности проститутки высокого полета? Все же, наверное, не в каталоге "Труа Свисс"? Должно быть, она одолжила их у матери, которая, по моим подозрениям, вынуждена подкреплять свои прелести для того, чтобы заставить пресыщенного или достигшего предельного возраста папашу найти возможность поместить маленькое семечко в самое сердце волшебного цветка. Эти соображения опять разбудили во мне ту свинью, которая было уснула. Решительно, у меня слабость к мамашам. Я чуть было не сказал: "Приходи со своей матерью", это было бы незаслуженно подло, а я ведь вовсе не подлый.

Не подлый, но любопытный. Я хотел бы понять. Не поворачиваясь к ней, все еще злясь на свои собственные эмоции, я спрашиваю помимо воли нежным тоном:

— Зачем все это, Стефани?

Ответа нет. Только всхлип. Я бросаю взгляд, стараясь, чтобы он не попал в опасную зону. Низко наклонив голову, застыв в своей гротескной позе соблазнительницы, которой не удался ее фокус, она плачет. Внезапно ее ошеломительные ухищрения превращаются всего-навсего в уловки одетой для маскарада маленькой девочки. Она — несовершеннолетняя пленница, брошенная на помост невольничьего рынка, ее бедное слишком бледное тело выставлено напоказ, и им пренебрегли… Меня охватывает волна жалости. Я кладу руку ей на голову. Плач превращается в рыдания. И представьте себе, жалость, святая жалость, да, пробуждает во мне внезапную и мощную похоть, вынырнувшую неизвестно из какой мрачной клоаки. Что я за мерзкая свинья! Для секса все пути хороши. Я вдруг понимаю тех отцов, которые лишают девственности своих дочерей после хорошей порки. Они бьют их не для того, чтобы изнасиловать, нет. Просто их слезы после полученной выволочки пробуждают искреннюю жалость, а жалость эротична, чему я получил экспериментальное подтверждение. Но я, я говорю нет, этого не будет. И на сей раз никто не будет пинать меня по яйцам для усмирения. Я отрываюсь не без труда — и не без того, чтобы не обозвать себя несчастным дураком, — от соблазнительного зрелища и бегу в ванную, чтобы смочить голову, а также другие места холодной водой.