Франсуа Каванна - Сердце не камень

Подумайте о легионах придурков, которые придают такое большое значение девственности! Которые помещают свою честь в дырку своих дочек, своих жен! Но они не виноваты: общественное мнение, традиции, религия… Они не виноваты? Ну и ладно, тем хуже для них. А главное, тем хуже для их женщин.

Элоди принимает неизвестно где, неизвестно какой экзамен у бог его знает каких многообещающих будущих специалистов. Лизон сидит дома у папы с мамой и лечит страшную ангину. В обозримом будущем нечего и надеяться на какое-то женское присутствие. А я так в нем нуждаюсь! Я дошел до того, что начинаю сожалеть о том, что оттолкнул Стефани…

В конце концов, раскрыв, на что она способна, зная, что она предательница и ее мысли порочны, я был в безопасности. Ее шокирующие приемчики не могли скрыть того, что она умирала от желания, была готова ко всему. Я вполне мог насладиться хорошим и воздержаться от плохого. Меня окатывает жаром, и я чувствую спазмы в низу живота, когда вспоминаю, как она открыто предлагала себя в своей наивной извращенности. Расчетливо, конечно, но с бьющимся сердцем… Что бы из этого вышло? Ну, такие вещи всегда как-то устраиваются. Мне пришлось бы усмирять кобылицу, а теперь у меня врагиня! И я подозреваю, что она весьма упорна в своей ненависти, маленькая чертовка!

Телефон. Это Женевьева! У Женевьевы антенны. Она издалека чует, когда надо прийти на помощь. Ее спокойный голос льется на мои мрачные мысли, растворяет их и уносит в канализацию.

— Я хотела узнать, как ты поживаешь.

— Так себе.

— Плохое настроение?

— Ну… Не очень-то хорошее.

— Ничего страшного не случилось? Какая-нибудь злючка сделала тебе бобо?

— Вовсе нет. Черная полоса. Она уже прошла. Спасибо, Женевьева!

Я как будто услышал, как она улыбнулась. Она спрашивает:

— У тебя есть минутка?

— Что ты называешь минуткой?

— Ну, часок. Два, самое большее.

— Сейчас?

— Если ты свободен.

— Скажи, в чем дело.

Она объясняет. Она ждет меня в доме своей старой подруги, среди собак, кошек и… канарейки. Там есть одна канарейка. Женевьева хочет представить мне Ноев ковчег. Она честно предупреждает, что, если захочу, я мог бы помочь ей переставить кое-какую мебель, но это не ловушка! Она будет очень счастлива снова увидеть меня.

Радость в ее голосе вовсе не простая вежливость.

Выйдя из метро, я попадаю за кулисы Города света. Оборотная сторона декорации. То, что совсем недавно было грязной окраиной с заво­дами, соседствующими с убогими хижинами и крошечными садиками, зажатыми между черными резервуарами городской газовой сети, все это бурно преображается. Ленты Мёбиуса дорожных развязок вьются во все стороны, в то время как у подножья гигантских, но уже оседаю­щих башен все еще упорно цепляется за жизнь плесень маленьких домишек.

Бульдозеры копают ямы, торчат подъемные краны, трещат отбойные молотки, прорабы-португальцы орут на рабочих-кабилов.

Несмотря на подробные указания Женевьевы, я с трудом ориентируюсь в этой пустыне развороченной глины, где растут лишь пучки прутьев для армирования бетона.

Предусмотрительность Женевьевы оправдывает себя. Наконец я нахожу. В конце тупика с заросшей мхом мостовой, упершись задней стороной в траншею местной железной дороги, которая стала скорост­ной вследствие взмаха волшебной палочки доброй феи,втиснувшисьмежду двумя высокомерными рядами зданий-аквариумов, на всех эта­жах которых красуются таблички "Помещения внаем под офис", стоит старенький серый домикв глубине маленького дворика с гравийной дорожкой и двумя рододендронами, одним слева и другим справа. Вокруг оградав виде античной решетки с пиками и завитушками между пиками.

Я удивлен тем, что не вижу ни кошек, ни собак в пространстве между решеткой и крыльцом. Под руку мне подворачивается заржавевшая ручка на цепочке, я тяну, настоящий колокольчик с язычком дергается на высоте моего роста, издавая сухой и надтреснутый звон, немного спотыкающийся, но живой. На него сразу же отзывается лай словно сорвавшейся с цепи своры.

Открывается застекленная дверь, оттуда с визгом и рычанием вырываются три собаки, одна из них Саша, он узнает меня и принимается яростно прыгать со своей стороны решетки. Женевьева появляется в свою очередь на крыльце, одним прыжком одолевает три ступеньки, отпирает калитку в решетке, и вот она в моих объятьях. Скорее, я в ее. Нам хорошо. Женевьева — это защита. Женевьева наконец со мной, брошенный пес прижимается к чему-то большому, нежному и теплому и больше ничего не боится.

С Саша я здороваюсь с первым, он не допустил бы, чтобы его задвинули на второй план. Затем с двумя его приятелями, которые подталкивают меня носами.

Женевьева прыскает со смеху:

— Береги силы, есть еще другие!

Когда наконец завершены дружеские поцелуи, она берет меня за руку и ведет в дом.

Мы проходим по узкому коридору, пересекающему весь дом и заканчивающемуся такой же, как первая, дверью, застекленной церковным витражом, который в былые времена составлял предмет гордости представителей трудящихся классов, достигших в результате упорного труда и экономии желанного статуса хозяев частного владения.

Я ожидал, что меня охватит сильный и стойкий запах кошачьей мочи, не поддающийся удалению. Я плохо знал мою Женевьеву. Веяло только едва ощутимым жасминовым ароматом дезинфицирующего средства. Дверь в глубине открывается в пресловутый сад. Я предвкушал печальное уныние городского садика и заранее приготовился к грустному зрелищу. Действительно, этот садик — пленник серых стен, зажатый ими со всех сторон, кроме одной, но он не унылый, вовсе нет.

Разве какое-нибудь место может быть унылым, когда там полно кошек? Я не знаю, сколько пар золотистых глаз уставилось на меня — позже' Женевьева скажет мне, тридцать девять, — отовсюду: с высоты узловатых ветвей трех вишневых деревьев, с подоконников, со ступеней маленького крыльца, с большого перевернутого цветочного горшка… со всех мест, куда может забраться кошка.

В саду не могут существовать одновременно кошки и цветы. В этом саду живут одни кошки. Его цветы — это кошки. Цветы двигающиеся, прыгающие, трущиеся об меня, выгнув спинку… Разношерстные и разноцветные, от рыжей полосатой до пушистого голубого перса, от белоснежного до черного, как безлунная ночь, они украшение и жизнь этого потайного уголка рая.

Собак меньше, — всего девять, призналась мне Женевьева! — но они более экспансивны. Они окружают меня, наседают, толкаются, обязательно хотят знать, что я такое и что мне нужно, и в конце концов оказывается, что им навсе это наплевать, лишь бы я их приласкал. Все эти хвосты, хлещущие воздух! Эти нетерпеливые носы, эти преданные взгляды…