Франсуа Каванна - Сердце не камень

Я не привожу женщин к себе. Никогда. Следовательно, замужние женщины для меня под запретом. Впрочем, я заметил, что они предпочитают встречаться у себя, в привычной обстановке. Это придает им уверенности, я думаю, создает впечатление, что они не бросаются очертя голову в бог знает какую неизвестность. Они остаются одной ногой на твердой земле, цепляются одной рукой за перила… Я тоже предпочитаю это, и не только по причине моей позорной грязи ленивого хо­лостяка. Проникнуть в личную жизнь женщины до того — может быть! — как проникнуть в нее самое, вот приключение, равное открытию могилы Тутанхамона. Впрочем, они все ужасно банальны, но так трогательны в своих посягательствах на оригинальность.

Эта же поймала меня на бездумном импульсе. Сказать по правде, я не видел в ней женщины, не думал о ней как о женщине. Всего-навсего шар бесполой теплой одежды, доведенный до полного отчаяния… Она покончила с кормежкой всего своего народца, это было самым срочным, и ей стало жарко, она снимает самый верхний слой, стеганый пуховик, свитер, свитер и еще свитер, с каждым снимаемым слоем из бесформенного блока появляются формы, изобильно женственные, в стиле Майоля или, скорее, в стиле этих дебелых толстозадых теток, одно время украшавших Елисейские поля, скульптора Ботро, если мне не изменяет память. Шапочка слетает в свою очередь, она встряхивает головой, слежавшаяся грива приобретает объем и жизнь. И цвет тоже. Сюрприз: я считал ее блондинкой, по крайней мере, блондинистой из-за красных щек, голубых глаз. На самом деле она почти седая, есть совсем белые пряди.

Разом я вижу морщинки в уголках глаз и очень мелкие, очень жестокие морщинки, которые расходятся лучиками вокруг губ. По живости ее движений, голоса, улыбки я дал бы ей… Вообще-то я об этом тогда не думал. Я говорю себе теперь, что, если бы мне вздумалось об этом заду­маться, я дал бы ей, дайте прикинуть… не знаю, скажем, тридцать? Тридцать пять? Да, где-то так. Я об этом не думал, но что-то во мне машинально все же произвело оценку. Забавно — эта механика внутри, функционирующая сама по себе, без нашего участия и которая больше всего любит заниматься определением возраста людей. Особенно женщин. И на основании этого уже решаешь, кажутся ли они моложе или старше своего возраста… Кошатнице после корректировки я безжалостно взваливаю на плечи все пятьдесят. Может быть, даже шестьдесят. Так и есть, решено: шестьдесят лет. Что же в этом еще женственном создании шестидесяти лет могло бы вызвать во мне любовное возбуждение, в том случае, если …? У нее обязательно должно быть что-то такое. У них у всех оно есть. Даже когда они совсем опускаются, как те мокрохвостые бродяжки, утонувшие в мерзком винище, даже тогда, даже тогда можно мечтать об искуплении, вообразить себя Пигмалионом. До тех пор, пока все остается лишь мечтой…

Эта же хорошо сохранилась. Под свитерами просматриваются выпуклости, брюки тоже не висят. Она должна быть весьма пухленькой. Маленький кругленький животик, мягонький, с приятным жирком, к нему, должно быть, так приятно прижаться щекой, изобильные и щедрые бедра, все эти складочки немного увядшие, немного оплывшие, особенно когда ничего больше не поддерживает… Тот, кто никогда не пробовал прекрасного осеннего плода, не знает, что он потерял. В пору моего раннего созревания я безумно влюбился, не в классическую мать приятеля, тоже весьма аппетитную, а в его бабушку, которая была еще красивее и такой и осталась. Красивой по-другому, но прекрасной, прекрасной… Я посвящал ей сеансы усердной мастурбации и замирал, выкрикивая ее фамилию, и называя ее Мадам, и обращаясь к ней на вы. Я звал ее тогда с такой страстью, что она могла вот-вот появиться, материализоваться в моих руках, во всей славе этого тела, которое я представлял восхитительно нежным, которое я обожал не вопреки знакам, оставлен­ным временем, а как раз благодаря этим ускользающим и таким волную­щим изъянам. А еще седые волосы, стянутые назад в строгой прическе… Войти в седовласую даму, заставить ее безумствовать от наслаждения… А потом кислый вкус осквернения. В отрочестве легко кощунствовать.

Она выпрямляется, вытирает пот тыльной стороной ладони, вздыхает:

— Уф! Ну и работка, знаете ли.

Из-за длительного положения внаклонку кровь прилила к ее лицу, сделав ее щеки из розовых пунцовыми, и я только теперь заметил на них еще и предательскую сеточку красновато-синих склеротических прожилок.

— А у вас тепло.

— Слишком жарко?

— Вы знаете, после трущобы…

— Там не отапливалось?

— Конечно нет!

— А я мерзляк. Мне никогда не хватает тепла. Я хотел бы поставить радиаторы на большую мощность, но это невозможно. Они и так на максимуме. Понимаете, муниципальное отопление…

Насытившись, коты пошли в разведку. Самый хитрый или самый зябкий уже улегся на радиаторе. Четверо других обследуют кровать, пробуют мягкость перины, устраивают себе гнездышки в углублениях. Другие занимаются альпинизмом на горных кручах книг. Большой черно-белый кошак точит там свои когти. А под кроватью происходит сра­жение: раздается завывание, фыркание, мяуканье, хвосты хлещут во все стороны, пыль клубами вылетает оттуда, как из жерла старинной пуш­ки, большие серые комья, веками безмятежно копившиеся, катаются теперь повсюду, выставляя меня на позор.

Должно быть, у меня на лице написано все, что я чувствую. Она украдкой смотрит на меня, как проштрафившаяся школьница в ожидании оплеухи, надеющаяся тем не менее на снисхождение. Она говорит:

— Они разминаются. Надо их понять: так долго взаперти! Они скоро успокоятся.

По мне, лучше выкинуть их всех в окно. Я притворно улыбаюсь. Должно быть, моя улыбка не очень убедительна. Я трусливо поддакиваю:

— Да, конечно, бедняжки. Им нужно размяться. Но на ночь вы посадите их обратно в корзинки?

— О… правда? Они будут так разочарованы!

На этот раз она уставилась на меня своими проклятыми светлыми глазами снизу вверх, я не такой уж высокий, но она больно уж малень­кая, и вот тогда я ее действительно увидел. Это Джельсомина. Джельсомина из фильма "Дорога".

Детское личико, оставшееся таким на всю жизнь, голова как артишок, клоунская физиономия, обезоруживающая своей простодушной невинностью, незнакомая со злом, отказывающаяся признавать, что жизнь может быть грязной. Жертва. Но только не для тех, кто тронет ее кошек. Ради них способная на любой подвиг, на любую хитрость, на самый резкий отпор.

Джельсомина… "Дорога", мой отец водил меня на нее, мне было лет десять. Я плакал. Я купил видеокассету. Я смотрю ее время от времени. Каждый раз я плачу.

Одна из книжных куч обрушивается. Виновник происшествия, напуганный содеянным, спасается под шкафом из цельной норвежской пихты, который продавался в разобранном виде и собирать его надо было самим (в каталоге стояло "en kit", но я невосприимчив к модным американизмам. Да и вообще к моде). Шкаф покачивается взад-вперед, мне так и не удалось как следует разобраться в этих сборных штуках, пришлось порядком попотеть, но ничего путного не получилось. Агата была недовольна, но не помогала. Несмотря на все мои труды, шкаф оказался хромым на одну ножку. Он все еще хромает. Я кидаюсь к шкафу. Кот, охваченный паникой, должно быть, выбил картонный клин, сделанный из почтового календаря, я успеваю вовремя.