Франсуа Каванна - Сердце не камень

Мне на пользу идет только прочитанное. То, что я слышу, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Напрасно я слушаю, внимаю изо всех сил, мне никогда не удается обеспечить свое полное присутствие там, где я нахожусь, и очень быстро я отключаюсь, растворяюсь в мечтаниях. Зато то, что я читаю, впечатывается твердо и глубоко, в голове срабатывает множество рычажков, мой мозг становится компьютером, я понимаю, я участвую, я воображаю, я проектирую, я строю… Этим я обязан, без сомнения, тому, что научился читать совсем маленьким, и чтение мне сразу же пришлось по вкусу. Я нашел свою стихию, вот и все. Как едва вылупившаяся черепашка, которая направляется прямиком к морю. Я даже не осмеливаюсь думать о тех временах, когда книги не были еще изобретены. Я бы тогда совсем пропал, это точно. Много молодежи, должно быть, пропало в те времена неизвестно от чего: это были такие же натуры, как я, но родившиеся слишком рано.

Мне очень повезло, что я живу в этом океане печатной продукции, каким является двадцатый век. Рекламные проспекты, набиваемые каждое утро в мой почтовый ящик, не вызывают у менячерной ярости, как у других жильцов. Я приношу их домой, я все их внимательно прочитываю, рассматриваю красивые картинки. Я знаю все о новых замороженных продуктах, которые продаются в магазине на углу, о баснословных скидках, о мастерах-водопроводчиках-ремонтниках, которые все делают намного лучше, чем тот, чье заведение находится напротив. Я с удивлением таращу глаза на чудесные подарки: "Вы выиграли сто миллионов! Да, вы, именно вы! Спешите заполнить бланк, и т. д.". Меня забавляет старание, с которым они, эти насекомые, пытаются сбыть свой товар, расхвалить свою работу, урвать у меня толику моих денежек… выжить. Весь этот мир вокруг бурлит и кипит, давит и убивает, и все эти бумаги в моем почтовом ящике — пена большой драки за жизнь.

Короче, кавардак — это горы книжек. Которые однажды я разберу непременно, если бы я в этом не был убежден, я был бы несчастен. Однажды… Я все разберу по жанрам или по именам авторов, просто в ал­фавитном порядке или в научном, по тематике, я еще не знаю, но стоит мне за это взяться, как все пойдет само собой. Я заранее упиваюсь, я готов к этому. Сначала надо установить стеллажи. Везде. Ни куска стены без книг. Я сорву картинки Агаты (она называла их постерами): очень хорошо сделанные репродукции с объявлениями о выставках суперсов­ременного искусства, об импрессионистах, импрессионисты в очень большой моде, и даже Делакруа, романтизм является последней наход­кой модного китча. Она их очень любила. А также фотографии, афиши Дуано… Поди узнай, почему она их оставила.

Я не выношу никаких украшений на стенах. Ни картин, ни афиш, ни чего бы то ни было другого, даже почтового календаря. Лица, кото­рые смотрят на тебя, пусть даже гениально написанные, всегда одни и те же, все те же физиономии набрасываются на тебя в одном и том же месте, те же пейзажи, застывшие в вечном свете… Даже будь то картины, которые я люблю, я кончил бы тем, что возненавидел их, недвижных, похожих на галлюцинации, набивших оскомину, несносных, как все застывшее. А абстракция? (Агата сказала бы: нефигуративное искусство). Того хуже. Даже удачная абстракция — это в лучшем случае узоры для галстуков. В худшем — ловушка для простаков. Единственная вещь, которую мне захотелось бы иметь, если бы у меня были средства для удовлетворения своих хотений, — это ковры. Будь я богатым, я жил бы в коконе из ковров, один восточнее другого. С женщинами, само собой разумеется. Многочисленными. Тоже восточными, как на картине Энгра "Турецкая баня". Гибкими и пышными. И покорными. Я купил бы их на рынке женщин. Я был бы с ними очень любезен. Они бы очень сильно любили меня.

Пока же самое неотложное — освободить место. Один угол. Единственный способ: схватить в охапку гору книг и поставить ее на другую гору. Я взялся за это не очень ловко, гора обрушивается, книги валятся, обложки мнутся. Она желает участвовать. Мне не хотелось бы, я так и говорю ей. Без сомнения, у нее получилось бы более ловко, чем у меня, но это мои книги. Лучше я сам буду с ними плохо обращаться, чем их будет оберегать кто-то другой. Такой уж я.

Кончается тем, что я освобождаю угол около окна. За это время она успела распаковать целый ужин: девять маленьких пластиковых мисочек, по одной каждой кошке и еще одна большая. Для собаки, говорю я себе. Она проворно открывает консервные банки различных марок, распределяет еду по мискам, каждому свою марку. Она отмеривает пор­ции с точностью провизора, дозирующего пилюли. На каждой миске не­смываемым фломастером на фоне цветочного рисунка написано имя кошки. Она объясняет мне:

— Да, это довольно сложно. У них диеты. У некоторых очень слабое здоровье, видите ли. Почти все эти кошки найденыши, спасенные от смерти. Я должна быть очень внимательной, не давать им есть что попало и воровать чужие порции.

Она говорит с доверительным видом:

— Софи и Рагонден вырваны из рук лабораторных палачей. Их использовали для опытов вивисекции. Вы представляете? Ужас. Мне при­шлось потрудиться, чтобы заставить их забыть. Они все еще полностью не оправились. Их раны плохо рубцуются.

— Вы хотите сказать, что вы их украли?

— Не я… Но молчок об этом!

Она располагает полные мисочки в ряд, как маленькие тарелочки Белоснежкиных гномов. Она открывает дверцу одной из корзинок. Появляется недоверчивый розовый носик. Я пугаюсь:

— Вы их выпускаете?

Она спокойно смотрит на меня своими правдивыми голубыми глазами. Смотри-ка, а они голубые…

— Они не будут есть взаперти. У них шок, понимаете. Это был тяжелый день. Я должна их успокоить.

Встав на четвереньки, она объясняет коту:

— Ну вот, Генри, мы и приехали. Иди же, я жду. Давай поешь, доро­гой.

Старый кот тигрового окраса смотрит на нее, коротко мяукает, осторожно ступает одной лапой, другой, трется головой о ее протянутую руку, обнюхивает содержимое миски и, наконец, осмелившись поверить, поудобнее усаживается, уткнувшись носом в еду. Он подцепляет кусок, пытается перетереть его челюстями.

— У бедняжки нет зубов, — говорит дама.

Пес виляет хвостом в знак сочувствия. Он следил за ее действиями с большим интересом. А я говорю себе, что если подобная процедура повторится со всеми остальными девятью зверушками плюс с псиной, то это долгая история.

Процедура повторилась. На это уходит целый час, в течение которого я стараюсь потихоньку убрать все самое неприличное: грязные рубашки и трусы, разбросанные вперемешку с книжками на никогда не складывающемся складном диване-кровати, раз и навсегда развалившемся в положении "кровать", кучи всяких вещей такого же рода,которыеобычно меня не стесняют, пока на них не упадет чужой, а значит, недоброжелательный взгляд…