Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы

Нужно выбросить рукавицы. Сколько ж людей!

Проспект перегородили грузовиками, самосвалами мордой назад, в кузовах и кабинах торчали шапки с кокардами, солдаты — рядами вдоль домов, на краях лаяли и рвались овчарки с поводка, стрекотал вертолет, и люди — как много живет людей, у каждого дома тучнела толпа, тепло одетая, подпоясанная, в зимних шапках, шубах, серых, белых платках — покрасневшие лица, говор, хохот, мат, дети тянулись к друзьям — их не отпускали, грудились вкруг колышка с названием улицы, номером дома, оглядываясь на офицеров, заколачивавших доской наискось подъезд, соединявших двери бумажкой с синими печатями. На пожарной лестнице сидел часовой, по крышам, громыхая, ходили, подъезжали автобусы. Прибавилось офицеров, в их руках трепетали слоистые списки. И там, здесь, и вон — то же самое. Хрипело, я понял, хрипело радио, нашлось и пустило музыку, марш! И тотчас весело разлетались вороны, люди тронулись, подсаживали старух в узкие автобусные врата, лежачих относили к бульвару — там выстроились «Скорые помощи».

Побежали солдаты, железный лязг, свалившаяся галоша — чья? Офицеры шептали в рацию и подносили к уху, сдвинув шапку, слушали, будто спичечный коробок с жуком. Гвозди входили в дерево, и бил молоток — тах-тах! — я и сам волновался, прибавилось радости, спешил в согласии с маршем. Все чуяли, надвигается праздник, люди пролезали в автобусы споро, подначивая, смеясь… Автобусов нагнали — негде развернуться, сдай назад! В автобусах — радость, все хорошее: домой с картофельного поля, из пионерлагеря, в цирк — нас забирают!

В грузовики закладывали чемоданы с белыми ярлыками, помечали в списках, на головном автобусе трепался флажок государственных цветов, горели нарукавные повязки — никого чужих, счастье нужности, счастье своих, слаженности и заботы, и незнакомый полковник разбирался с цветом патронов ракетницы и освобождал на запястье часы — пальнет в очистившееся небо, уезжали и просторнело.

Я вспомнил Москву, пионерские парады, молодую дурь, аспирантуру, шальной, я пьянел, но надо выбираться. В сторону ступала лошадь, продвигая телегу на автомобильных колесах, — я припустил следом. Сперва просто по пути, затем догадался, иду на звук, скрипы, песни половиц, непристегнутых ставен что-то напоминали, сердечное.

Как завороженный преследовал телегу, ее сопровождало четыре солдата, как похоронную повозку героя. Нас пропустил усиленный патруль в очищенную от жителей часть проспекта — ее загородили колючей проволокой на легких деревянных козлах. Мы завернули во двор, марш остался биться за домами, и я мигом ожегся: я слышу крыс! Да, из телеги. Они везут крыс. Не знаю этих солдат, это и есть, что ль, «Крысиный король»? Они пошли в подъезд, я улыбнулся вознице:

— Можно взглянуть?

Парень кивнул и спрыгнул размяться.

Да. Крысы в стеклянных банках, переложенных соломой, живьем, вскакивали на задние лапы, трогая вибриссами пластмассовые крышки, продырявленные для дыхания — на всей телеге — повизгивали, внюхивались, шипели на соседей, вминали пасти в стекло, некоторые оставляли кровавые пятнышки; я привычно пытался уследить за всеми — возница оттеснил, завернул дерюгу, расправив углы — дерюга шевелилась, хоть невозможно, визг.

— Снимаете с каждого дома?

— С подвалов. — И залез обратно.

От подъезда возвращались его товарищи, несли живоловку и трясущийся мешок, бросили проверещавшую крысу в новую банку, пометили крышку, и телега — дальше, не так уж слышно, даже не слышно совсем, или пробивается? Нет. Зачем живые крысы? Я нашел мусорку и бросил рукавицы в короб.

Огибал площадь переулками, проламывал еще не проломанный лед — никого. На детских площадках солдаты жгут костры мусора, я радовался встречной кошке, дома пусты, переулок жил, пока я шагал от начала его к устью, и умирал за моей спиной человек! — я побежал, и невеста рванулась, в распахнувшейся рыжей шубе, с легким свертком, проговорила:

— Можно вас обнять?

Запустил руки под шубу, и минуту мы замирали, холодная, мягкая щека под губами, руки ее невесомо на моих плечах, не смел добавить лишней силы рукам, бережно, она могла замерзнуть, копились бессмысленные, настоящие, торопливые слова, таявшие от сознания: мы — и в ней так же, так приятно, что до боли, до горечи.

— Так рада, что встретила. — Отстранилась невесела, холодный камень проступал в ее чертах, застегивалась. — Давай прощаться. — Серьезно подала мне руку, я подержался и отпустил, узнавая сладковатую тяжесть, затеснившую, занывшую. — Будь здоров.

— Не помочь?

— Я несу легкое — платье на свадьбу. Хотели отложить из-за похорон, но — там еще гости приедут… Ладно! — Красиво подкрашенная морозцем, в большой шубе, сильная.

— Как хоть тебя звать? Хотя теперь ты будешь какая-нибудь там Петрова. Или Череззаборногузадерищ-щенская.

— Нет, я буду Губина, Ольга Губина. А сейчас Ольга Костогрызко.

— Мд-а… Была б у меня такая фамилия — я б сразу уехал.

— Мой отец из донской станицы. Там полстаницы Костогрызко, а полстаницы Мотня. Мне еще повезло.

Перестал слышать ее шаги, опустился на камень, перегнулся, как же болит.

Ожидая ее, не ожидая ее — сколько помнить? Сколько болеть? «Будь здоров», но мы не уезжаем завтра — почему? Дура. Трясет. Но ничего, спать до утра, еще увидим, что наутро. Случалось, с вечера не уймешься, а выспишься, выспишься — выспишься и даже смешно: кто? Сама-то, «можно обниму», шалава. Не может по-людски.

Ждал. Чуть зад не отмерз.

Я направился к Старому, но обнаружил, что иду к санаторию, и развернулся.

— Пароль?

Я впутался в толпу, угловой дом, погрузка, марш, в три автобуса разом, затерся о спины и задницы. Я поборолся, выплывая к оцеплению, но народ шатнулся, и меня отнесло к подъезду, на колоду, избитую топором — для рубки мяса, автобус гудел сквозь марш. Солдат выносит вещи, что-то мне говорит.

— Что ты? Да я не слышу!

Я прошел за ним в подъезд: рюкзаки, чемоданы.

— Чего?

— Наверху кричат…

Лаяла собака в хрип, визжали бабы, всех громче звенел детский писк наверху, ребенок задохнулся: «Укусия!» — я сорвался, уже спинам крича:

— Отошли! — Расталкивал кого-то, малыш барахтался в руках. — Где?!

— За трубой!

Подзаборная гладко-белая собака надрывалась, поставив морду к трубе, и ковыряла там лапой, труба снизу вверх, сечением сантиметров двадцать, за ней — угол, отпихивать собаку? А если прыгнет? Крыса подтравлена? Собака…

— Они думали, щенок его там спрятался! Собирались ехать!

Мальчишка укутан.

— Щеночка!

И лай! Лай!

Я пихнул собаку и обхватил коленями трубу, вдруг полезет по мне? Серый комок… коченеет? Шевельнул ногой — нет, жива, поворачивает морду, влипла строго посреди, верно выбрала, собака лапой не достанет, собака билась в мою ногу, как дурная кровь, бабки кудахтали, малыш раскатывался, ну: