Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы

— Что? — гаркнул негр.

— Обратно бегут.

Негр выпрямился.

— Ага-а! То-то! Останови. — Негр стал ногами на сиденье, приосанился и провозгласил: — Ну щто? Понимать?

Люди бежали к нам на последних издыханиях — утомленно раскрытые рты, багровые лица, волосы клочьями, спотыкаясь, слабели ноги — бежали широко, растворяясь в ближних дворах, черные; неясный, повторяющийся крик — я задрожал, смотри, не закрывай глаз сейчас! нисколько не останавливаясь, как не видя нас, они пробегали мимо, словно рядом с пустотой, ямой, за спиной у нас — крик, их пытались все-таки остановить, опирались на наш автомобиль, он раскачивался, я глядел только на руки — руки, руки, руки… негр крутился, как на сковороде:

— Стоять! Слушай мои! Что кричат? — Дернул солдата. — По-ихнему понимаешь?!

Люди обтекали нас, их оказалось не так много — так быстро минули, и опять пустая улица, но там, еще далеко, опять надвигалась сплошная тень, как и следует тени — беззвучно; отставшие обегали нас, путаясь в брошенных варежках и шарфах, так же крича, и теперь можно разобрать, что кричали. Кричали:

— Крысы! Крысы!

— Кры-сы? — незнакомо повторил негр и ошеломленно, часто стал утирать глаза, я медвежьи повалился на плечи водителя.

— Поворачивай! Поворачивай!!! — Не смотреть, нет!

Автомобиль нестерпимо медленно катнулся вперед-назад, трудно — на узкой улице, сзади корячилось сопровождение, поворачивая, гудя, автомобиль заехал на мягкое, траву, перевалив камни, ограждавшие обочину.

— Скорей!

— Назад!

Назад не вернуться, убегают люди, затор, мы скользнули направо, негр что-то увидел.

— Крысы! — заколотил он водителя. — Ходу! Быстрее. — Автомобиль рвался, ветер разогнул меня, слева на дорогу высунулась пожарная машина, я успел заметить башенку с шатровой крышей и лестницей, винтом ведущей наверх, — пожарная каланча.

Потеплело. И сквозь снег сине проступила земля.

На вокзале раскрыли окна. Воробьи прыгали у Старого под ногами — он грыз семечки.

Ларионов вынес из вокзала сумки.

— Идемте. Поезд сейчас подадут. Я вам взял в столовой на дорогу. С чаем тогда… Здесь, — остановился, тихо добавил: — Деньги я под низ положил. Не будете считать? Ладно. Тепловоз дотянет до Ельца, а там прицепят к скорому. Ну-у… Хотелось до места проводить.

— Да ладно. И так спасибо.

— Все наши вам привет передают. Хотели подъехать, но у кого что… Все на местах, пока отбудет.

Из-за складов, из-под моста, тепловоз толкал вагоны, на первом висел рабочий с желтым флажком.

— Владимир Степанович. — Архитектор не выпускал руки Старого. — Вы, в общем, простите. Что все вот так получилось.

Старый нагнулся и поднял сумки. Занес их в вагон. Вагонов подали три: пассажирский и почтово-багажные — туда бросали посылки и запечатанные сургучом мешки. Старый потер стекло, запыленное в два слоя. Покрутил радио. Но музыка доносилась из города. Старый спустился на платформу и сел на бронзово выкрашенную урну. Слушал.

Невеста пробежала мимо. Дежурная показала ей на Старого — невеста вернулась, размашисто выставляя загорелые колени, черный щенок на поводке, она радостно надувала щеки, подпевая доносившейся музыке.

— A-а, все-таки застала!

— Да.

Старый глядел на ее белый воротник, широко легший на плечах.

Она потрогала шею.

— Что? Что-то здесь не так? Я ненадолго, — сообщила, как большую, смешную для него, тайну, помахала кому-то. — Не уходи! Сейчас! Вам — вот, вот, подарок вам, берите. Нет, берите, — смеясь, говорила Старому, как глухому, перехватывая его руки, и он невольно улыбнулся. — Вам книга, в поезде будете читать. Переписка Льва Толстого с родственниками. Я по вашей внешности подбирала — вам такое подойдет. А это! — подтянула щенка, он покорно пересел поближе. — Собака! Я хотела подарить этому, вашему другу. Тоже возьмете вы, пусть будет хоть так. Пока! — Не коснувшись, поцеловала Старого в бороду. — Счаст-ливо. — Не сдержалась, прыснула и быстро-быстро помахала ладонью, растопырив розовые пальцы.

Проводница разломала ящик из-под пива и постелила щенку картонку. До обеда Старый смотрел в окно. В обед он попросил теплой воды, накрошил в воду хлеба — щенок почти не ел. Поезд лязгал, в голове, как у мешочника на крыше, ничего не оставалось, кроме встречного гудка.

Долго стояли в Новом Осколе, внизу, вдоль вагонов женщина предлагала газеты:

— Читайте русские газеты! Читайте русские газеты. Индейцы не читали своих газет, а теперь и рады бы, да не могут — под землею темно.

— Тань, — Старый пригласил проводницу, она принесла чай, они ели круглые коржики. — Знаете, я понял основной закон нашей жизни. Звучит он так: наша жизнь тяжела. Но любая попытка облегчить жизнь делает ее невыносимой. Но… Только — если так, то не стоило городить все это.

Вечером проводница сама подошла к нему — он так смеялся, прочитав в книжке какое-то место. — Слушай: «Соня же просит прислать мужика для вывода крыс и фартучек детский», а? — Потушил свет, вернул книжку на столик, лежал на спине, вытирая слезы, щенок скулил, ложился и вставал.

Куда мы ехали? Мы возвращались в Москву, на ровное место.

Мы возвращались в Москву, зима уходила ногами вперед, утекала в канализационные люки. В Новом Осколе снег пластался только по канавам, в Ельце холодно моросило, в Узловой я увидел сухую землю и траву, исцарапаннуто граблями, и яблоки в палисадниках, наверху, у желтого вокзала из бочки продавали квас; в Настасьино трава скрывала людей, идущих с корзинами, солнце припекало, дежурный по станции в рубахе с коротким рукавом спал на лавке.

В Ожерелье еще держалось лето, и Старый слез с поезда, взял пива в столовой у моста, опустился под сирень у головастой водокачки, на нижнюю треть выложенную из белого неровного камня с воротцами и колоннами, посредине — из темно-кровавых дореволюционных кирпичей, а верхушка — из советских, морковных, под крышей число — 1949. Щенка привязал к забору и стал ждать московской электрички.

Я прошел мост, заглядывая свысока в открытые вагоны: бревна, щебень, уголь, трубы. С прошлого раза за мостом накопали ям, вывели стены; сквозь стройку я вышел на поле, поделенное загородками, уставленное ржавыми телефонными будками и кузовами — садоводы; по бревну перешел ручей, за следующим оврагом — деревня тянулась направо вниз, я поднимался налево на широкий, по-особому ровный склон, там ходили люди, что-то разыскивая на гладкой земле, прямо передо мной гуляли три старухи с баночкой краски, одна утверждала:

— Ноги у тебя — как у кузнечика. Прямые! Прямые — и все. Не бери в голову.

Я не понимал: про кого? — пока другая не остановилась и приподняла пальто.

— Нет, девки, видите: дошло уж до колена. А скоро обе будут как штопор.