Джефф Николсон - Бедлам в огне

– Вон отсюда, идиотка! – рявкнул он, и Карла, прихрамывая, поплелась прочь, словно побитый спаниель.

Линсейд принес свои извинения за непредвиденную заминку, которые были с готовностью приняты. Единственный пример шутовства в исполнении одной глупой любительницы подслушивать вряд ли мог поставить крест на всем, что уже было сказано. Линсейд заглянул в ежедневник, обсудил с попечителями сроки, организационные вопросы и финансы, после чего совещание стремительно покатилось к завершению. Попечители еще раз пообещали держать руку на пульсе и назначили дату второго совещания, на котором согласуют все детали, после чего собрали свои бумаги, закрыли портфели и вознамерились пожать руки и удалиться.

Я все еще не мог поверить. Неужели мне действительно удастся выйти сухим из воды? Неужели Бентли проделал весь этот путь просто для того, чтобы посидеть тут и помолчать? Нет, конечно нет.

И он очень тихо произнес:

– Есть один маленький вопрос, поднять который я считаю своим долгом. Хотя уверен, что это ничего не значащий пустяк.

Неужто он и в самом деле считает, что моя судьба ничего не значит? Неужели он действительно думает, что я – пустяк? И как он собирается это проделать? Насколько мучительное меня ждет разоблачение? Застыв от ужаса, я смотрел, как он достает из кармана пиджака безупречно чистый конверт, а из конверта – пару ксерокопированных листов.

– Здесь у меня копия рецензии на книгу “Расстройства”. Ее намерен опубликовать влиятельный, хотя и малотиражный кембриджский журнал. Мне кажется, рецензия заслуживает нашего внимания.

Я был окончательно сбит с толку. Ведь хватит простого разоблачения, простой констатации факта, простого обвинения во лжи и обмане. Зачем Бентли понадобилось так изощряться?

– У меня единственный экземпляр, так что, наверное, будет лучше, если я зачитаю вслух, – сказал он.

Остальные понимали не больше моего, но никто не собирался противиться. Бентли принялся читать, пустив в ход свой самый проникновенный, самый аристократический голос:

– Некоторые читатели утверждали, что у них возникали сложности с первой книгой Грегори Коллинза “Восковой человек”. Ясно, что эта книга отчасти иронична, отчасти предельно серьезна, отчасти это настоящий фарс; трудность крылась в том, чтобы распознать, что есть что. Иными словами, хотя читатели зачастую находили книгу комичной, они, как правило, точно не знали, смеются ли они вместе с автором, над автором или же автор смеется над ними. Некоторым читателям эта неопределенность представлялась восхитительной, но у большинства возникло более естественное желание – понять намерения автора, выяснить, что же он хотел сказать.

И в антологии “Расстройства”, последней книге с именем мистера Коллинза на обложке (необходимость такой формулировки станет ясна позже), двусмысленность тоже присутствует, но эта книга полна столь изящной, столь безжалостной, столь яростной иронии и такого литературного озорства, что подобная неопределенность не только сохранила свою восхитительность, но и стала самой сутью книги.

Мистер Коллинз создал абсурдный в своей дотошности литературный текст. Считается, что эта книга – результат усилий нескольких пациентов экспериментальной лечебницы для душевнобольных, известной под названием “Клиника Линсейда”. Книгу предваряет вступление пресловутого доктора Эрика Линсейда, предполагаемого руководителя клиники, и это не что иное, как поразительно забавная и предельно серьезная пародия на психиатрические банальности. Следует заметить, что мистер Коллинз нашел способ устроиться на работу в клинику вышеупомянутого доктора Линсейда. В своем замечательно дурно написанном предисловии он сообщает, что его работа заключалась в том, чтобы разбудить в пациентах творческие способности, и с работой этой он справился не слишком хорошо. Нам дают понять, что данная книга – просто выдержки, лишь верхушка огромного айсберга маниакальных литературных усилий пациентов. И выдержки эти замечательно, восхитительно ужасающи.

В книге собрано все хорошее и плохое, все неотразимое и предосудительное, все прекрасное и возмутительное, все интригующее и смехотворное, что только есть в современной экспериментальной литературе; иногда это непристойно, иногда пошло и банально. Те или иные отрывки находятся в полном согласии со всеми современными канонами от Берроуза до Арто, от Батая до Роб-Грийе, от Гюисманса до Фрейда, не обошлось и без Кафки, де Сада, Беккета и прочих.

Иногда текст поражает своим честным или, по крайней мере, убедительным проникновением в нестойкий человеческий разум, своего рода психотическое чревовещание; но столь же часто мистер Коллинз метко бьет по нашим смеховым точкам, доставляя воинственное, сатирическое, непристойное, интеллектуальное удовольствие. Некоторые части книги поразительно смешны, и все они необузданно, декадентски изобретательны.

На первый взгляд кажется, что эти безумные голоса образуют некое единство, якобы независимое от бремени здравомыслия. Будь оно и в самом деле так, можно было бы ограничиться брюзжанием по поводу такой самонадеянности авторов книги. Но мистер Коллинз куда более самонадеян и более изворотлив. Читателя вдруг осеняет, что, несмотря на всю свою изобретательность и виртуозность, мистер Коллинз не может достоверно сопоставить все эти различные голоса с конкретными личностями. Мы чувствуем, что он откусил больше, чем способен проглотить. Но дальше, страница за страницей, – о, какой же нас охватывает трепет, когда мы понимаем это! – становится ясно, что именно в этой размытости голосов и кроется вся суть. К читателю медленно приходит понимание, что все эти голоса вовсе не претендуют на индивидуальность. На самом деле они есть единое целое. И мы имеем дело вовсе не с чревовещанием, но с монологом. Если хотите, мистер Коллинз словно проговаривает все строчки, и проговаривает их про себя. Пациентов не существует, как и “настоящего” Грегори Коллинза не существует. Вымышленный автор заперт в психлечебнице собственной головы, его мозг – своего рода литературный сумасшедший дом. Автор – единственный пациент, а книга – лишь вдохновитель. Все, что мы читаем, – это слова, слова, слова. Эта книга – записки литературного сумасшедшего, и она великолепна.

Бентли положил листки на стол Линсейда. Никто не шелохнулся. Я и не знал, что бывают такие непроницаемые лица, какие смотрели сейчас на Бентли.

– Не понимаю, что все это значит, – сказал доктор Гаттеридж.

Полагаю, он говорил от имени всех нас, но откровение Бентли настолько отличалось от того, чего я ожидал, что я бросился в многословное наступление.