Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Очевидно, они в природе человека, а не классов. Тимка Квасов стал важной фигурой в аппарате ЦК, заместителем самого Митрофана Лукича, курирует от ЦК гуманитарные институты АН, и наш институт — в первую очередь. Сегодня он прибыл на партийное собрание. Институтские холуи буквально под ручки несли его от черной персональной «Волги» до стола президиума собрания. С распростертыми объятиями к лифту ринулся встречать его сам Петин. Я в это время околачивался на большой площадке. Квасов сделал вид, что не заметил меня.

Возвышение Квасова произвело брожение умов в среде наших «либералов», презиравших его как полное ничтожество и не допускавших мысли о возможности вырастания его в значительное явление в нашей идеологии, битком набитой талантливыми и образованными и т.д. и т.п. Соловейкин откликнулся на карьеру Квасова таким обсиральным стихом:

Стих попал в партбюро, но Соловейкин от авторства отрекся, намекнув на Добронравова. А доказать, кто автор, формально невозможно. Но в коридорных же разговорах Соловейкин стал высказываться о Квасове весьма доброжелательно, именуя его, конечно, Тимофеем Ивановичем.

Но на меня возвышение Квасова не произвело никакого эмоционального впечатления, поскольку сам я к такому не стремился. Я остался равнодушен и к словам Его о том, что Квасов имеет материальных благ раз в двадцать больше (если не больше), чем я имею на свою зарплату. Меня только то удивляет, сказал я Ему, как все-таки такие червяки вылезают на вершины власти?! Неужели Они Там среди Своих же не могут отобрать поприличнее? Не могут, сказал Он, ибо таких Там нет. И не будут искать таких, ибо Они выбирают именно то, что Им нужно.

Недавно я оформлялся на международный философский конгресс в Болгарию, в группе научного туризма. Меня почему-то не выпустили, хотя поехало от Советского Союза около тысячи человек. Сегодня в иностранном отделе мне почему-то вернули мои документы. Я уже собрался их выбросить, но какое-то из моих «Я» шепнуло: не торопись, справочку медицинскую на всякий случай сохрани, может, сгодится еще. Чтобы получить эту справку, в которой черным по белому написано, что я «практически здоров», я прошел десяток кабинетов в поликлинике, а главное — побывал у невропатолога и у психиатра. Хотя после тех разоблачений нашей «карательной медицины» вроде сократилось использование психушек для борьбы с диссидентами,: шептало мне мое энное «Я», однако нет гарантий, что Они снова не начнут. К тому же ты — не диссидент, а с такими Они не церемонятся. А справочка в двух экземплярах. Я бы один экземпляр отдал родителям. Пустое, говоришь? Ну, близкому другу. Нет таковых? Но есть же у тебя приличные знакомые? Вот и отдай одну на всякий случай Учителю, а другую — Поэту. Он хотя и растяпа, а не продаст. Учителя же самого могут запросто туда же направить... Не поможет, считаешь? Пусть. Зато хоть какая-то польза будет. Сообщат иностранным корреспондентам. И справочку передадут. Уверяю тебя, скандальчик будет дай бог всякому!

Формальный аспект действия идеологии очевиден, говорит Учитель. Менее очевиден ее содержательный аспект. Дело в том, что главное в идеологии — не смысл ее утверждений, а тот способ мышления, какой она прививает людям. Общепринято рассматривать нашу идеологию как учение о человеке, о природе, об обществе, о познании и т. п. Но на самом деле она не есть учение в том смысле, в каком учением является наука. Она есть совокупность некоторых образцов понимания явлений действительности, отобранных для тренировок людей в способе понимания, для обучения их пониманию любых явлений, для натаскивания на некий стандартный способ понимания. Она есть собрание упражнений в понимании. В результате прохождения этого курса упражнений все люди в случае надобности понять некие новые явления действительности поступают сходным образом — у них вырабатывается сходная интеллектуальная реакция на окружающее. Поэтому советские люди не сговариваясь и без подсказок со стороны начальства примерно одинаково реагируют на события, происходящие в стране и за границей, на научные открытия, на явления природы. Наиболее значительной попыткой обнажить эту суть нашей идеологии и была работа «О диалектическом и историческом материализме», приписываемая Сталину. Сейчас о ней помалкивают не из-за Сталина, а именно потому, что она выдавала глубинные секреты идеологии, слишком обнажала последнюю.

Около каждого гуманитарного института (как исследовательского, так и учебного) околачивается куча нормальных психов. Я не считаю тех нормальных, которые на самом деле суть психи и которые околачиваются не около, а внутри институтов. Но если бы вы знали, сколько их околачивается около философских учреждений! Казалось бы, куда проще: свихайтесь в историю — первый этаж и почти безопасно. Так нет, все гоношат в философию податься. И ничто не может остановить их — ни вечно ремонтируемый лифт (значит, пехом на четвертый, а фактически на пятый, так как между третьим этажом и четвертым есть еще площадка с книжным киоском; причем этажи дореволюционные, то есть метров по пять, а не по два с половиной, как теперь!), ни вечная угроза впасть в ревизионизм и незамедлительно отбыть в Белые Столбы. Почему бы это, как вы думаете? Я лично разумного объяснения найти не смог, хотя довольно долго в институт специально занимался психами — это была моя официальная работа: читать их сочинения, рецензировать, беседовать, отвечать на письма, давать консультации. И между прочим, давать заключения для тех же Белых Столбов. И должен признать (и горжусь этим!), что ни разу не написал в своих заключениях, что автор того или иного сочинения психически ненормален. Но также должен признать, что это ни разу не остановило наших психиатров. Именно на основе моих заключений о нормальности сочинений психов последних время от времени забирали в Белые Столбы. Некоторых насовсем. Например, один профессор (настоящий, а не липовый) принес к нам в институт в трех толстенных папках монографию «Итоги. Сорок лет в огню борьбы». Большевик с дореволюционным стажем. Куча орденов за мирное строительство и за обе войны. Я спросил его, почему «в огню», а не «в огне». Он сказал мне, что я — сопляк, молод учить его. Я сказал, что рецензию на его опус придется все равно мне писать. Услышав это, он резко изменился, переправил «ю» на «е» и стал слезно умолять меня прочитать рукопись. И прочитал. Запоем прочитал. И написал восторженный отзыв, рекомендуя рукопись издать немедленно. Профессора забрали (вместе с рукописью). Меня хотели уволить, но простили по молодости. Поскольку я в это время был уже кандидате» в кандидаты в члены партии, решили на год отодвинуть вопрос о моем поступлении в кандидаты в члены и поручили в качестве общественной работы вести политкружок у строителей на подшефном предприятии. Или человек, которого прозвали Демагогом. Он раз в неделю появлялся у нас на лестничной площадке, где мы обычно курили и занимались трепом, и обвинял нас, молодежь (мы тогда были молодежью не только в смысле мелкости должностей, но и по возрасту) в трусости. Кто из вас осмелится крикнуть громко, что Маркс дурак, спрашивал он. Ну?! Никто! А я вот могу. И он орал на весь наш Желтый дом: Маркс дурак! Мы усмехались и говорили ему, что не кричим не потому, что боимся, а потому, что не считаем Маркса дураком. Бросьте мне голову морочить, кричал он. Только круглый дурак может думать, что Маркс не дурак! Вот смельчак нашелся, шепнуло мне Второе «Я». А ты попробовал бы крикнуть, что Ленин дурак! Любопытно, спросило Третье «Я», что бы тогда произошло? Разогнали бы институт, сказал я, и дело с концом. А что если попробовать, сказало Четвертое «Я». Вот ты, как специалист по психам, ответь: можешь ты подучить этого Демагога крикнуть «Ленин дурак»? Вряд ли, сказал я. У всех психов, с которыми мне приходилось иметь дело, работает какой-то защитный механизм. Они все свихиваются в русле и в духе. И даже те, кто свихивается с риском (как этот Демагого), рискуют вполне разумно и в пределах. И в Столбы они попадают не за политику, а за медицинские отклонения. Чтобы отмочить хохму с крупным политическим риском, нужен вполне нормальный человек. Ну а есть ли в нашем заведении такой нормальный человек, спросило Седьмое «Я». Нет и быть не может, сказал я.