Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

На другой день меня вызвали в партбюро и сказали, что я провел занятие неправильно. Я пытался защищаться, сославшись на то, что я использовал только нашу прессу. Мне сказали, что я неправильно расставил акценты. И вот результат: некоторые участники моего кружка написали жалобы и письма в разные инстанции о беспорядках с распределением жилья на их предприятиях. А что в этом плохого? — спросил я. Мне сказали, что в сложившейся обстановке и т. д. Короче говоря, мне предложили к следующему занятию представить в партбюро план занятий и тезисы моего доклада.

Эй, соратники! Борцы! Учителя!

Иль не видите — свихнулася Земля?!

Иль не видите — опасность над страной?!

Иль не слышен анекдотец подрывной?!

Иль не слышите, как сыплются дождем

Непотребные насмешки над Вождем?!

Психи требуют свободы там и тут.

Террористы урны мусорные жгут.

Клевету распространяет диссидент,

А за ним ушами хлопает агент.

И пославши на хер родину идей,

За границу удирает иудей.

Всюду шастают наймиты ЦеРеУ,

За общенье с ними власти не берут.

И не держат, как бывало, начеку

— Мое детище — любимую ЧеКу.

Что наше общество есть система привилегий, ни для кого не секрет. Тут интересно отношение к ним. С одной стороны, их стараются скрыть. А с другой стороны, привилегия лишь тогда хороша, когда о ней знают другие, не имеющие ее. И потому привилегии признают. Но — придавая им вид служебной необходимости или платы за особые заслуги. Или возьми это пресловутое «двоемыслие». Много ума не нужно, чтобы усмотреть в нем ложь, лицемерие, трусость, приспособление. И еще меньше ума нужно, чтобы выдвинуть лозунг жить не по лжи. А между тем никакой лжи в этом «двоемыслии» нет. О какой тут лжи может идти речь, если все и всё знают и понимают?! Люди всегда «лгут» в смысле «двоемыслия». Без этого жить невозможно. Без этого вообще невозможно общение людей. Вежливость в этом смысле есть тоже «ложь», а дай Бог, чтобы ее было побольше. Это «двоемыслие» есть важное изобретение цивилизации. Отказ от него равносилен деградации общества к первобытным формам. Наше «двоемыслие» есть лишь выражение того, что люди принимают это общество как свое. Это есть лишь форма «общественного договора».

— Ваше время трудное было, — говорю я.- — Но все-таки романтика была, подъем, энтузиазм, героизм.

— Чушь, — говорит Сталин. — Мразь была. И никакой романтики. Спроси у Железного Феликса. Или у самого Ленина. Эй, вы, что было?

— Мразь, — говорит Ленин.

— Мразь, — говорит Железный Феликс.

— Кому как, — говорит Берия. — Одни влачили жалкое существование и гибли, а другие на их костях воздвигали.

— Неужели не было радости и ликования? — говорю я.

— Пойдем в любой лагерь, — говорит Берия, — и я тебе покажу радость и ликование. Как? Очень просто. Скажу: сегодня после обеда — добирать, и по дополнительной порции каши выдать. И такое ликование будет — сапоги языками вылижут, горы свернут. Я этот народ познал вполне!

— А те, кто воздвигали, — говорю я, — они же горели, верили, стремились?! Они же жизни не щадили!

— Вранье, — говорит Сталин. — Твой Петин, например, тоже «жизни не щадил». И теперь «не щадит». Вот взял на себя тяжкий труд руководства институтом, делегацию за границу возглавил.

— Суть дела тривиальна, — говорит Железный Феликс. — Они для своего времени жили как боги. Власть. Пайки. Награды. Выпивки. Бабы. Позы исторические.

— Эти подонки, — говорит Берия, — готовы были миллионы людей уложить в фундамент любой вшивой сараюшки. А о крупных делах и говорить не приходится.

— Так как же оценить ваше время? — говорю я.

— Никак, — говорит Сталин. — Оно было, и все. Оно прошло, и слава Богу.

— Но этого кошмара могло и не быть, — возражаю я.— Можно было того же самого достичь более мягкими средствами.

— Бессмысленный разговор, — говорит Сталин. — Раз это уже было, нелепо думать о том, как могло бы быть так, чтобы этого не было, и могло бы вообще быть так, чтобы обошлось без этого.

— А романтика, подъем, ликование, горение и прочие штучки — все это у вас есть в изобилии, — говорит Железный Феликс. — Открой любую газету, сам увидишь. «С чувством справедливой гордости... С небывалым подъемом... С огромным энтузиазмом...» Если я не ошибаюсь, в газетах было что-то и о твоем учреждении. И твои коллеги с небывалым подъемом, с огромным энтузиазмом и т.д. и т.п. встретили последнее постановление о... Не важно о чем. Так ведь? Был ты на этом собрании? Раньше было то же самое, только еще хуже.

— Так что, друг, не рыпайся, — говорит Берия, — а вливайся в общий строй, шагай со всеми в ногу, приветствуй, восторгайся, ликуй, рапортуй, бери обязательства, проявляй почин и инициативу! И ты получишь романтику и ликование, о которых тоскуешь. А нет — так все равно сомнем, стопчем. Ибо не становись на пути истории, не мешай народу к идеалу идти, не нарушай монолитность, не...

— Хватит, — говорит молчавший до сих пор Маркс, — он и сам не маленький. Как-никак, а посещает семинар повышенного типа. Вот ты мне скажи, читал ты мою книжонку?.. Не помню, как называется, кажется «Немецкая идеология» или «Святое семейство».

— Читал.

— Понял?

— Нет.

— Я тоже ни ... в ней не понял. Но там у меня была одна мысль...

— Это не по моей части. У меня от старого Маркса голова кругом идет, а ты мне еще молодого подсовываешь.

— Оставь человека в покое, — говорит Сталин. — Пусть прочитает мою работу «О диалектическом и историческом материализме». В ней весь марксизм содержится. Стоящий, конечно. А остальное — чушь для болтунов.

— Но ты же не сам ее писал, — говорю я. — Ходит слух, будто Петин...

— Твой Петин списки для арестов составлял и доносы писал. И людей нужных подбирал. А писали другие. Их нет. И никто о них никогда не узнает.

— Но они тоже сочиняли дребедень...

— Можешь не стесняться: говно. Но до чего ты наивен! В мире все таково. И Галактика, и электрон, и планеты, и человечество. Короче говоря, всё. Будь я на месте Ленина, я бы вместо понятия «материя» ввел понятие «говно». Говно первично, — каково звучит?! Но оно не только первично. Оно же и вторично. И все философские споры отпадают.

По коридору и по кабинетам с круглыми от ужаса глазами пронеслась Вирусик с сенсационной новостью: Шубин опять запил, сейчас он движется в направлении института, грозясь дать в глаз Ученому Секретарю и «отодрать» за «железной дверью» КГБ. Девочки из научного кабинета, опекающие Шубина и мечтающие выйти за него замуж, выставили посты на подходах к институту. Сука Тваржинская высунула из двери своего отдела крючковатый нос и подозрительно потянула воздух. Вирусик носилась и носилась туда и сюда, сообщая одну новость ужаснее другой. Шубин разбил витрину в аптеке на улице Горького! Шубин прокусил коленку милиционеру на Арбате! Через полчаса, несмотря на профилактические меры институтских девиц, Шубин возник (материализовался) на большой плошадке, сверкая глазами и зубами и рассыпая вокруг нецензурные выражения. Пятикратно разведенная девочка из реферативного сектора Михайлова—Орлова—Кузнецова—Богданова-Карапетян собрала среди опекунов Шубина по рублю и увела Шубина по черновой (как любит выражаться Барабанов) лестнице из института.