Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

— А что ты в самом деле мог сделать, — сказал Железный Феликс. — Не успел бы пикнуть, как мы тебя раздавили бы как клопа.

— Раздавили бы, — поддакнул Берия.

— И правильно сделали бы, — сказал Сталин. — Не посягай на завоевания революции.

— Чушь, — сказал я. — При чем тут завоевания революции? И кто им угрожает?

— Ты политически безграмотен, — сказал Ленин. — В современных условиях монолитность советского общества...

— Верно, — сказал Берия. — Она соучастник тех, кто подрывает единство...

— Замолчите, вы! — крикнул я. — Вы все посходили с ума!

— Кто тут сошел с ума, надо еще выяснить, — сказал Ленин. — Но если ты собрался в нашу партию вступать, ты обязан быть с коллективом. И если ты сочувствуешь этой сотруднице, совершившей тяжкое преступление перед партией, всем народом, то...

— Тихо, вы! — заорал Железный Феликс. — Не то велю Берии всех посадить!

Терпеть этот гвалт уже не было сил. Я выскочил на улицу и позвонил Учителю.

— В чем дело? — спросил он.

— Тоска, — сказал я. — Жуткая тоска. Мочи нету!

— Давай топай ко мне. У нас тут теплая компания. Возьми такси!

— Денег нет.

— Возьми все равно. Я встречу, заплачу.

Шофер такси почему-то заговорил о диссидентах и сказал, что их, гадов, давить надо. Давить людей, хоть чем-нибудь выделяющихся в своем поведении из общей массы, давить всеми способами — таков обычай, одобряемый народом. И ничего удивительного в истории с Галей нет. И нечего из-за этого переживать. Как сказал стукач Вадим Сазонов, правая рука параноика Смирнящева, надо быть выше этого.

— Плюнь, — сказал Учитель. — Китайцы еще хуже нас живут, а все равно со страшной силой размножаются.

— Ты тут с этой, извини за выражение, девицей любовью (если это, конечно, любовь!) занимаешься, а Барабанов в институте слухи распространяет, будто ты псих, — говорит Он.

— Пускай, — говорю я.

— На сей раз дело серьезное. Он всем сует твои материалы и спрашивает: что, мол, вы на это скажете?! Зачем тебе понадобилась эта хохма?

— Какая хохма?

— Да ты же ссылочки-то какие выписал? Семьдесят процентов — понос классиков, и только тридцать — одобрение.

— Но Они же велели мне ВСЕ ссылки выписывать!

— Но Они же подразумевали только положительные!

— Нет, все. И в протоколе записано так.

— Значит, они были искренне убеждены, что ученые классиков поносить не осмелятся. Что же делать? Тебя, между прочим, Петин вызывает. Торопись, иначе еще хуже будет.

— Мне нужно к директору, — говорю я Ей. — Я тебя запру, чтобы соседи не нахамили. Спи! Я скоро вернусь.

— А если я захочу? — пищит Она.

— Если по-маленькому, дуй в бутылку. Если по-большому, делай в газету и выкинь в форточку. Форточку сразу закрой, чтобы не опознали в случае чего. Поняла?

— У меня идея, — шепнул Он перед самым входом в кабинет Петина. — Скажи, что плохие ссылки ты выписал для того, чтобы показать сложность ситуации, что еще многие не осознали и подпали под влияние. И его книга задумана, чтобы... Понял? Заходи!

Моя идея привела Петина в восторг. И он тут же приказал оформить ее в виде предисловия к книге.

— Ты, оказывается, парень с головой, — сказал он. — А вот Барабанов наговорил... Кстати, что ты о нем думаешь?

— Спокойствие, — шепнул мне Он. — И без психологии! Что наша жизнь? Игра! Пусть неудачник плачет! Бей! Не упускай случай!

— Дурак он, по-моему, — сказал Петин, не ожидая моего ответа. — Зайцев мне нахвалил его, а он — круглый дурак. Как ты считаешь?

— Я не привык о своем начальстве так резко высказываться, — сказал я, опуская глаза. — Но он... как бы точнее выразиться... не соответствует масштабам Вашего замысла.

— Во! Точно! Я это и хотел сказать. А кто соответствует, как ты думаешь?

— Тут нужен человек логически грамотный. Крупный ученый с мировым именем. Я думаю, Смирнящев подошел бы. Но он, кажется, относится к Вашему замыслу... как бы это выразиться... несколько иронически.

— Ну, я с ним поговорю; Смирнящев — это ты хорошо сказал. А Барабанова оставим ученым секретарем. Сколько ты получаешь?

— Сто тридцать.

— Я поговорю о надбавке. А на эти две недели я дам указание в отдел кадров тебя не беспокоить. Сиди дома и пиши предисловие. И пришли-ка мне Смирнящева!

На радостях я забыл про Нее. Домой вернулся только под вечер. Перед домом на тротуаре валялись подозрительного вида пакеты. Она сидела на кровати одетая и в слезах. Сказала, что не простит мне этого свинства. И ушла не попрощавшись. И я в первый раз отступил от своего правила: не поменял простыни.

— Теперь дело твое в шляпе, — сказал Он. — Катай предисловие. А потом сдавай любую макулатуру на обсуждение в сектор в качестве диссертации. Через год будешь кандидатом! Ура!!

Сидеть дома в таком настроении — преступление. Я выскочил на улицу. Обзвонил всех, с кем имел хоть какие-то отношения. Родители просто обезумели от радости. Отец сказал, что он рассчитывал на мои успехи в науке. Мать пообещала купить костюм ко дню рождения. Я попросил ее лучше выдать деньгами. Когда я далеко за полночь вернулся домой, Она стояла в подъезде у окна. Она меня простила.

Всех сотрудников Желтого дома загнали (под расписку) в Большой актовый зал слушать речь заведующего Отделом пропаганды ЦК товарища Кирпиченко «Актуальные проблемы марксистско-ленинской теории в свете...». Уклониться не было никакой возможности. Мы с Учителем пристроились на окне за занавеской и мирно продремали, пока не оттрепался высокопоставленный лектор и наши постоянные краснобаи-холуи. Наконец, приняли какое-то не то постановление, не то воззвание, не то письмо. Я разобрал в этом кошмаре словоблудия только начало фразы «С огромным творческим подъемом и чувством высокой ответственности...», которую долго обсуждали и решили заменить фразой, начинающейся словами «Трудно выразить то чувство радостного подъема, которое охватило...». День был испорчен окончательно и бесповоротно. Учитель предложил заглянуть «в одно местечко». Мы заглянули. Выпили много, но это не принесло облегчения. Мы взяли у официантки еще пару бутылок (за двойную цену, конечно) и двинулись ко мне. Не помню, о чем говорили. Но разговор был мрачным. И кончился тем, что Учитель свалился, не досказав какую-то важную мысль.

Я взвалил бесчувственного Учителя на кровать и сам лег рядом на полу. Стены моей комнатушки сразу же раздвинулись и исчезли. Вошел бронзовый Железный Феликс, въехал на броневике слегка приседающий на корточки Ленин, вполз гранитный Маркс с обосранной голубями шевелюрой. За ними повалили все остальные. Хотите анекдот, сказал Берия. Звери тоже приняли новую конституцию. Из двух статей. Статья первая: все звери равны. Статья вторая: лев все-таки равнее. Правда, очень мило? А вот еще интересная хохма. Кто такой гуманист? Ха-ха-ха! Ничего подобного! Это — директор ГУМа. А кто такие гуманоиды? Ха-ха-ха! Опять не угадали! Это — покупатели в ГУМе. Собрался народ в Кремле, сказал Сталин, прервав Берию, и кричит: Молотова! Молотова! Вышел на крыльцо Брежнев и говорит: товарищи, Молотов давно в правительстве не состоит. Тогда в зернах, в зернах, закричал народ. А что, кофе тоже дорожает? — спросил Ленин. Временно, сказал Маркс, и всего лишь в четыре раза. Тут Учитель во сне выругался, перевернулся на другой бок и свалился прямо на меня. Видение исчезло.