Меир Шалев - Фонтанелла

Точно ли она их увидела? Не знаю. Она тут же побежала дальше, увлекая меня за собой, но она делала так и во всех других наших многочисленных прогулках. Пробежав еще немного, она бросилась на землю, легла на спину и потянула меня на себя, и вот я уже млел от прикосновения ее руки, медленно скользившей под моей рубашкой, и моя голова уже лежала на ее животе. И хотя я любил ее так, как любят молодую мать, и как любят старшую сестру, и как любят подругу по детским играм, но уже тогда и даже много раньше, в какие-то неожиданные, неясные мгновенья, моя любовь к ней вдруг становилась любовью мужчины и страстью к женщине.

Мой мозг еще не образовал тогда гроздья надлежащих нервных клеток, тело не приготовило еще необходимый костяк, еще не нарастило на него нужные мышцы — но какой-то жар уже обжигал мои чресла, и дыхательное горло превращалось в жаркий и мягкий прут, казалось прораставший прямо из диафрагмы. Мне хотелось прижать грудь к груди, живот к животу, вжать все мое тело внутрь всего ее тела, под моей фонтанеллой вздымались подземные воды, и одно лишь слово подходило для них — любовь. Картины, которые мне рисовались при этом, не так уж отличались от того, что мы с ней делали обычно: игры и прогулки, бег наперегонки, шутливая борьба, объятия и ласки, — но моим глазам эти картинки представлялись весьма необычными: они как будто соскальзывали на меня откуда-то с высоты небес, легкие, невидимые, не нуждаясь в свете, медленно крутясь и снижаясь. Я помню их приземления — ту быструю дрожь, что вдруг проникала сквозь свод моего черепа, — а когда они уже становились видимыми моим глазам, то виделись им как бы откуда-то изнутри, возбуждая и кружа мне голову больше, чем любая картина, видимая обычным путем.

Была у нее привычка — шептать мне в уши фразы, вначале ясные и простые, и вдруг все согласные растворялись, и слова сходили на нет, исчезая, как поливочная вода в садовой канавке, и хотя слышно еще было, что это слова, но их уже невозможно было понять, даже моей фонтанеллой.

— Скажи еще раз, — умолял я, напрягая не только слух, но и осязание, и обоняние, и зрение, а она опять:

— Ты помнишь, Фонтанелла, как мы шли тогда с тобой, и я ниотку… — И вот, мелодия еще длится, а слова ее уже распадаются на невнятно тянущееся Н, и неслышно шепчущее Ш, и почти непонятное П, и любовно ласкающее Л, и мягко млеющее М, и вся фраза тоже куда-то уплывает, уходит, и тонет, и журчит себе тихо-тихо где-то под землей, а потом вдруг — из тишины — снова всплывает: «…Мальчик ты мой».

— Я мальчик мамы и папы, — сказал я однажды, извещая об этом не только ее, но и себя.

— Давай посмотрим, остались ли еще знаки, — сказала Аня.

Она тогда сидела на стуле, а я стоял у нее между колен. Ее руки и глаза прошлись по моей коже.

— Уже ничего не видно, — сказала она. — Скоро только мы с тобой будем знать.

— Мама и папа тоже знают, — сказал я. — И Апупа с Амумой, и вся семья.

— Сейчас они знают, потому что у них нет выхода. Но скоро они забудут.

— У нас в семье ничего не забывают, — сказал я и тут же ощутил, что Элиезер вошел в комнату, и повернулся к нему.

— Нет, это они забудут, — сказал он. — Они забудут, потому что не они спасли тебя. Они стояли и вопили, а Аня вошла в огонь.

— Перестань, — говорит ему Аня. — Прекрати, Элиезер. Немедленно.

И я вспоминаю сейчас ссору, которая вспыхнула однажды между моими родителями. Такую громкую, что я пережидал снаружи, пока кончатся крики, как при стрельбе из автомата, которую тоже нельзя прервать, пока не кончится магазин.

— Что он делает у нее все время? Я требую знать, — слышал я ее, а потом его:

— Ша, Хана… Тише…

— Ты думаешь, я не знаю, что он проходит через ее руки утром, и возвращается через ее руки в полдень, и гуляет с ней в полях перед вечером? Что, он не может вместо этого помочь мне в огороде? Какой интерес восьмилетнему мальчику проводить столько времени со взрослой девушкой и какой интерес взрослой девушке проводить столько времени с маленьким мальчиком?

— Тише, Хана… Ша…

— Что «ша»? Почему ты все время говоришь мне «ша»? И почему она не делает себе своего мальчика?

— Хватит! — Его голос крепчает. — Мальчик услышит.

— Вдруг ты заботишься о своем сыне! С кем он дружит — это, по-твоему, неважно. Что попадает ему в рот — это тебе неважно. Но что попадает ему в уши — это «Ша… Мальчик услышит!».

Он вскипел:

— Что плохого в этой девушке? Вместо того чтобы каждое утро посылать ей букет цветов с благодарностью, ты только ищешь причин для ссоры.

— Его бы спас каждый, кто там проходил.

— Ты так думаешь, Хана? Каждый? Но мы все почему-то только стояли и вопили… Такое можно забыть? Твой отец, и его верный пес, и наш Арон-гаон [66] Гаон — мудрец ( иврит ). , и бабушка, и тетки, и мы с тобой тоже, его отец и мать, мы тоже стояли и вопили, а в огонь войти — не осмелились. А она, совсем чужая женщина, проезжала мимо — и бросилась.

Мать молчит. В семействе Йофе не любят вспоминать день пожара.

— У него есть дом! — наконец провозглашает она. — А там, извини меня, это не только она. Это ее муж тоже.

— Элиезер? А с ним у тебя какая проблема?

— Какая проблема? Он же алкоголик.

— Не каждый, кто пьет за едой немного вина, алкоголик, — сказал отец. — И потом, он директор школы, это не просто люди с улицы.

Моя фонтанелла умеет превращать звуковые волны в картинку. Я видел, что сейчас она села за стол, что у нее опущена голова, что ее пальцы собирают крошки диетического хлеба со скатерти.

— И это как раз еще одна вещь, которую я требую узнать! — Она снова возбудилась. — Как это такая молодая девушка вышла замуж за такого старикана?

Отец улыбнулся:

— Сначала ты хочешь знать, зачем ей маленький мальчик, теперь ты хочешь знать, зачем ей пожилой мужчина…

— Ничего я не хочу знать. Я хочу, чтобы он прекратил проводить с ней все время. У него есть дом, и у него есть мать.

— Она симпатичная девушка, — сказал отец, — и Михаэлю, наверно, приятно, что взрослый человек относится к нему так сердечно. Они немного гуляют, я сам видел. Она любит природу, и она не заставляет его считать жевки, а ты, Хана, извини меня, говоришь сейчас, как ревнивая женщина.

— Возможно, мне пришло время говорить, как ревнивой женщине.

— Он твой сын, он не твой муж. — И улыбнулся в ответ на ее молчание. — Он пойдет к ней, а мы проведем хороший вечер дома. — И шепнул ей что-то на ухо.

— Об этом ты должен был подумать до того, как набил брюхо едой за ужином! — выговорила она строго.

Так лежали мы с ней и в тот день, когда на деревенские поля упал самолет. Мне было тогда лет восемь с половиной, высокие травы стояли вокруг нас, и глаза наши, пасущиеся в небесных полях, следили за пролетавшими цаплями, белизна которых чернела против солнца, и поэтому прошло несколько секунд, пока глаза поняли, что летящая над нами точка — это самолет. Так высоко, что звук не был слышен.