Михаил Вивег - Игра на вылет

Бреется он каждое утро, но если намерен заниматься с ней любовью, приходится бриться и вечером.

— Царапаешься, — заявляет она ему, если он небрит, и поворачивается к нему спиной.

Джеф обиженно пялится в темноту и проезжает пальцем по пробивающимся усикам. Его отец и мать друг другу стригли ногти на ногах и пемзой устраняли затвердевшую кожу на пятках; естественно, и спину мыли друг другу. Ева в ванной запирается. Джеф не понимает этого.

— Если чего-то не понимаешь, спрашивай, — еще в ученические годы говаривал ему отец.

За время супружества с Евой он стал понимать, что о некоторых вещах лучше не знать.

После развода он раза два в месяц ходит в ночной клуб (впервые его туда привел пожилой коллега по фирме). Там всегда самое малое шесть-восемь девушек, значит, есть выбор — поначалу, правда, он удаляется в номер только с Эдитой. Их вечерние встречи становятся все более дружескими — Джефу уже не приходится ни принимать душ, ни тем более бриться. Эдита рассказывает ему о своей семье: ее отец страстный авиамоделист. Когда-то она на радость отцу тоже попробовала этим заняться, но, попытавшись бритвой укоротить бальзовый лонжерон , едва не отхватила себе палец — и бросила. Отец хотел мальчика, но у бедняги были три девочки. Он, мама и сестры, естественно, догадываются, чем Эдита промышляет, но делают вид, что ничего не знают. Она по профессии дамская портниха. Однако купить им ничего не может. Купит им, к примеру, микроволновку или фритюрницу, но отец даже не распакует коробку, а если и распакует, то заглядывает в нее так, словно там внутри какая-нибудь мерзость из секс-шопа. Джефу ее растущая доверительность начинает мешать. Когда однажды вечером, едва он появился, Эдита по обыкновению прыгает ему на колени, он мягко сбрасывает ее и говорит, что сегодня предпочел бы выбрать кого-нибудь другого. Она принимает обиженный вид — у проститутки это кажется ему смешным.

— Я не виноват, sugar, [29] Милочка (англ.). — говорит он. — Так уж мы, мужчины, созданы. Все это жизнь.

Он никому никогда не говорил sugar, но в борделе это не имеет значения. В борделе почти ничего не имеет значения — именно это его и устраивает.

— Жизнь курва, — шепчет Эдита.

— Боюсь, что мне придется с тобой отчасти согласиться.

Вслух он не признал бы, что подражает Тому в манере говорить, включая дикцию. Однако часто ловит себя на этом.

Время от времени он все-таки уходит в номер с Эдитой.

— Наполнить ванну? — спрашивает она услужливо.

Джеф согласно кивает. Раздевается. Эдита внимательно смотрит на него.

— Почему ты ходишь сюда? Мы оба знаем, что там, — мокрой рукой она указывает в направлении окна, затянутого бордовой шторой, — ты получил бы все это за одно спасибо.

Когда чего-то не понимаешь, не спрашивай, осеняет его.

Я понимаю, что история иногда повторяется, но в данном случае схожесть слишком кричаща; возникает подозрение, что история (по меньшей мере моя) — капризное существо, склонное к зловредной иронии: в июне 1992 года я подменяю в Кларином классе больную коллегу — преподавательницу чешского.

На упомянутый урок прихожу в соответствующем настроении — огорчен, что в этот день меня лишили единственного свободного часа (а я думал провести его за чашкой кофе и чтением «Литературной газеты»). И вдруг замечаю ее: она сидит во втором ряду у окна и так же, как остальные, смотрит на меня с нескрываемым любопытством (объяснение простое: мне всего тридцать, в их классе я не преподавал и, помимо прочего, пользуюсь репутацией уже дважды изданного поэта). В первую минуту у меня ощущение, что я стал жертвой какого-то розыгрыша Скиппи: тот же рот, такой же гладкий лоб и светлый пушок на висках. На меня смотрит Ева.

Уже тогда, естественно, я сознавал сумасбродство своей страсти, но, к сожалению, это не уменьшало ее. Моя многолетняя одержимость столь же глупа, сколь и великолепна — все зависит от того, как на нее посмотреть. Наполнить жизнь безответным чувством или попусту растратить ее. Мне самому бывает трудно разобрать: иной раз я кажусь себе трагическим героем, а порой (куда чаще) — персонажем из какой-то шестой серии некогда популярной комедии для тинейджеров. Второе, вероятно, в самую точку. Сегодня-то я это знаю, но мне уже перевалило за сорок. Диагноз: запоздалое сожаление. Тут уже ничего не попишешь. Или я должен покончить с собой (чего не смогу), или примириться с бессмысленностью своей страсти. Она была прикована к нему отроческим договором, прочел я недавно в романе Зэди Смит. Те несколько лет, что остались мне, прежде чем я сопьюсь, уж как-нибудь протяну.

Итак, мне удается сохранять спокойствие — у меня ведь целых сорок пять минут. Я заполняю классный журнал и с наигранной сонливостью кого-то спрашиваю, что они сейчас проходят. Межвоенную поэзию? Так, хорошо, приступим. Достаточно немного начистить старое оружие и прочесть им наизусть все, что помню. Конечно же, Галаса, Сейферта, Библа, Незвала. [30] Крупнейшие чешские поэты прошлого века: Франтишек Галас (1901–1949); Ярослав Сейферт (1901–1986), лауреат Нобелевской премии (1984); Константин Библ (1898–1951); Витезслав Незвал (1900–1958). Пикантные подробности этих великих жизней. Уметь рассмешить и в нужную минуту стать серьезным. Быть по-мальчишески игривым и мужественно мрачным. Называть вещи своими именами. Не лгать.

Сплошное трюкачество. Сплошная нечестность.

— Что вы там на прошлой неделе вытворяли с ними, коллега? — спрашивает меня позже их учительница. — Они были в восторге от вас.

У меня такое чувство, будто она застигла меня при мастурбации.

— Рутинное изложение, — растерянно пожимаю плечами.

— В будущем я бы попросила вас проявлять больше равнодушия и безучастности, — улыбается моя симпатичная коллега. — А иначе вы будете нарушать наши нормы.

— Слушаюсь.

— Да, не забыть бы: Клара — та красивая блондинка — спрашивает, не будете ли вы после каникул вести у них литературный кружок?

Итак, мне невтерпеж дождаться окончания летних каникул — однажды я такое уже пережил. Весь душный август торчу в Праге. В обезлюдевших кондиционированных магазинах покупаю новые джинсы, черные майки и свободную рубашку.

Затем, уже с сентября, вижу ее каждую неделю: целый урок она существует только для меня. Своих на двенадцать лет моложе меня соперников (сразу же определяю их среди остальных учеников) легко разоружаю: завоевываю их расположение. Даю им читать хорошие книги, показываю добротные фильмы, читаю их благоглупости. Я в меру критичен (чтобы не выдать себя), умею и похвалить. Этот абзац удался тебе, Петр. Более того, он блестящий, а ты знаешь, что слово «блестящий» я употребляю не слишком часто… Я вижу, как Клара тает, как с каждой неделей становится мне ближе, как влюблена в меня (я люблю ее уже долгие годы), но вместе с захлестывающей меня радостью чувствую и легкое, какое-то потаенное неудовольствие: самим собой, литературой, девушками.