Дина Ратнер - Бабочка на асфальте

Однажды сын сказал:

— Я, когда был маленьким, хотел стать таким же как твой друг Мотя Каплан, я хотел стать Мотей. Сколько его помню стоит за прилавком одного и того же магазина «Рыба» на улице Горького. Мы к нему ходили отовариваться, ещё когда в Черкизово жили. У Моти постоянная клиентура; одинокие старые дамы в шляпках приходят к нему купить одну рыбку. Делят рыбку пополам, одну половинку на сегодня, другую — на завтра. Он оставляет своим «барышням» самых лучших окуней; окунь поджарить можно, и уха из него наваристая. В своём рабочем закутке большой, добродушный Мотя угощает бывших графинь чашечкой хорошего кофе. Теперь эти «бывшие» ютятся в одной комнате когда-то принадлежавших им просторных с высокими потолками квартир. Прощаясь, твой друг благодарит за компанию и в изящном поклоне целует ручку.

— Он добрый, — подхватил я, — всегда таким был. Мы с ним с первого класса дружим. Тоже в Черкизово с матерью жил. Женился на женщине с тремя детьми, ещё своих двух родил и всех любит одинаково. У Моти талант доброты. Живёт спокойно, обстоятельно, просто.

Лёня неожиданно расхохотался: Так ведь просто не получается. Как там твой батюшка говорил: «Избрал немудрое мира дабы посрамить мудрых».

— Александр Мень говорил, что без разумного познания не отличишь добро от зла, он, подобно еврейским мудрецам, утверждал преобладание логики над мистикой. В христианстве главное — благодать, а в иудаизме более значимо интеллектуальное постижение. Одна из основных обязанностей еврея учиться. Откровение нисходит к ищущему. Еврейская паства о. Александра рвалась совершить подвиг во имя разума, творческого начала в человеке.

— Всё что ты скажешь, я уже слышал. Это слова, есть ещё и действительность. Я жалкий, никому не нужный человек, ни одна из девочек, которые ходили ко мне, не осталась делить будни…

— Твои пьяные будни, — перебил я. — Если ты владеешь словом, можешь материализовать чувства, фиксировать время, мгновение длящееся в вечности. Что представляло бы собой человечество без книг.

— Что с книгами, что без, — с досадой заметил Лёня.

— В некотором смысле так. Сократ, посвятивший жизнь поиску истины, говорил: «Я знаю, что ничего не знаю», также и Кант пришёл к выводу: «Мы познаём явления, но нам недоступна сущность». Не потому ли рядом с разумом Кант ставил веру. Истина где то посредине.

— У каждого своя истина, да и та всего лишь на уровне интуиции.

— Интуиция, неосознанные чувства — в ведомстве музыки, а литература это ещё и осмысленные, выраженные в слове конкретные жизненные перипетии, где за промелькнувшим событием повторяющиеся ситуации отношения людей. Книги, которые я читал, были мне чем-то вроде опорных пунктов. Легче жить, когда узнаёшь, что кто-то и до тебя шёл той же дорогой страданий, поисков и надежд. Он, этот кто-то, словно, протягивает тебе руку.

Раздражённый неустройством души сын всё больше пил, ходил мрачный, потерянный и надрывал душу разговорами о бессмысленности жизни. Случались просветления, и Лёня бросался к письменному столу. Потом опять застопоривалось, и снова пил.

Кончилась моя отцовская власть. Я, наверное, слишком много его проблем взял на себя, своим старанием, энергией обесточил сына. Чтобы ему определиться, стать, наконец, самостоятельным мы должны разделиться, разъехаться. Как однажды сказали об одном старом холостяке: «Он не женился, так как его мама умерла слишком поздно».

Целый год Лёня выкарабкивался из своего злополучного брака. Сноха моя, наоборот, словно и не была замужем. Я её однажды встретил в тёмно-синем, облегающем, коротком платье с большим декольте; она плыла по улице Горького и все, кто шёл навстречу, останавливались и смотрели вслед. Высокая обнажённая шея, холодные глаза, и удивительные ноги… Я не видел таких красивых ног, даже не представлял, что такие бывают. Меня она не заметила.

Вот так, дефилируя по улице Горького, познакомилась Роза с американцем, адвокатом. Я его видел, когда привёз ей на выходной день нашего мальчика. Вскоре Роза вышла замуж за этого американца и увезла моего внука в Бостон. Чувство пустоты стало нестерпимым. Я всё пытался понять, за что провидение наказывает меня одиночеством. Однажды привиделось то ли во сне, то ли наяву: меня судят.

Слышу приказ: «Встать! Суд идёт!». Я в чём-то виноват и мучительно пытаюсь осознать, — в чем же.

Все девять лет, пока мы не виделись с Илюшей, я жил мечтой, что снова будем вместе. Мы ведь раньше не разлучались, будучи у Розиной бабушки, ребёнок на второй день просился ко мне. Он жил у меня, я его забирал из ясель, потом из детского сада, из школы; учил читать, делал с ним уроки. Мы даже думали одинаково, во всяком случае наши мнения по поводу разных людей всегда совпадали.

Иногда здравый смысл брал верх над надеждой; ведь внук не вернётся в Москву, а мне не бывать в Америке. Тогда я трезво прикидывал, сколько ещё вёсен и зим осталось до пенсии и приглядывал в пригороде небольшой домик с печкой. Думал, свезу туда свои книги и перестану, наконец, рассчитывать время по часам.

Какая-нибудь поседевшая в одиночестве сельская учительница обрадуется моему появлению. Представляя нежные чувства к этой учительнице, понимал: никакая другая привязанность не может победить моей неразрывности с внуком.

Жизнь богаче нашего воображения. Внук подрос и уехал из Америки в Израиль. Я бросился следом, ещё сгожусь своему мальчику. Теперь, когда хожу по улицам Иерусалима в блаженном чувстве слитности с городом, кажется, всю жизнь шёл сюда.

Должно быть, и вправду, сохранилась память своей земли. Чего бы ради внук из Америки, где ему ни в чём не было отказа, приехал в воюющую страну. Получается — зов души сильнее, материальней конкретных благ. Одна жизнь у евреев: история — прошлое стало настоящим, настоящее придало смысл прошлому.

У большинства вернувшихся из России нет здесь собственной квартиры, обжитого дома, но есть ощущение своего единственного места. Самые лучшие мои годы — в Израиле. Нигде не чувствовал себя так хорошо под открытым небом: отдохновение и свобода.

Если подниматься по центральной улице Мелех Джорж, справа на тротуаре, рядом с центральным банком Ха-Поалим баянист играет «Подмосковные вечера». Судя по вдохновению, с каким растягивает меха, его больше радуют не те редкие шекели, которые падают в его пустой футляр от баяна, а останавливающиеся послушать прохожие. Эта песня уже переведена на иврит. Я вижу, как по другой стороне улицы, медленно, опираясь на палку идет женщина похожая на мою маму: раздуваемые ветром лёгкие волосы и такая же синяя трикотажная кофта обвисает на её худых, согнутых плечах… Мальчик-разносчик пытается поднять на ступеньку тяжело гружённую продуктами тележку, я помогаю ему и чувствую себя силачём, как никак в молодые годы подрабатывал грузчиком. Только что разговаривал с внуком по пелефону, никаких изменений в их взводе сегодня не предвидится, — до вечера можно спокойно жить. Я прошу у Всевышнего чуда — чтобы мой мальчик вернулся домой, и чтобы у него была хорошая семья. Жизнь, нормальная жизнь — это и есть чудо.