Дина Ратнер - Бабочка на асфальте

Самые сытные дни пришлись на время уборки овощей, когда надзиратели отворачивались, мы потихоньку, пригнувшись к самой земле, ели морковку, свёклу.

В день на человека давали сто пятьдесят граммов проса. Когда не было работы, нас запирали в сарае, бывшем свинарнике.

— Сколько вас там было?

— Сто человек примерно. Спали на кучах навоза. Каждый день умирали люди. Мы к этому привыкли, считали, кто умер — тому лучше, он уже отмучился. Даже там, в свинарнике, папа ночью одевал тфилин и молился. …Летом было легче, а зимой разгребали снег и, если находили мороженный буряк, выковыривали его из земли голыми руками. Мама заболела тифом.

— Кто-нибудь лечил?

— Бог лечил. Когда мама лежала на куче навоза, зашёл в барак украинский полицай, раскормленный, в папахе. Направил на маму пистолет и говорит: «Жиды, я ваш бог!»

«Не трогайте мою маму!» — закричала я. Он пнул меня сапогом, я отлетела, ударилась головой о столб. Едва поднялась. Удивляюсь, как он нас не расстрелял тогда. Украинские полицаи относились к евреям хуже румын. От румынов можно было откупиться, один из них даже дал мне однажды пол-лепёшки. Румыны больше боялись немцев, чем, старающиеся угодить эсэсовцам своим зверством, полицаи.

Последнее наше место — большое село «Карловка». Уже приближались советские войска. Нас — немногих оставшихся в живых — собирались уничтожить. Никто не надеялся на спасение, сидели в запертом сарае, и ждали когда за нами придут.

Бежать нельзя, да и некуда, кругом немцы, полицаи. В сарае была узкая щель, мы с мальчиком, моим ровесником, пролезали в неё — очень уж были тощими, — и отправлялись искать чего-нибудь поесть. Однажды увидели на лошадях пыльных, грязных, усталых солдат. Мы сразу поняли — это наши. Бросились к ним, стали целовать копыта лошадей, сапоги.

— Кто вы такие? — спросили солдаты. — Цыгане?

— Мы евреи.

— Не может быть, мы прошли весь Запад, нигде не встретили евреев, цыган встречали, их тоже убивали, но не так жестоко как вас.

Я тогда с тем мальчиком отвела наших солдат к запертому сараю. Вот радости было! Все плакали и никак не могли поверить освобождению. А когда вернулись в Одессу, целовали камни мостовой.

Детям я это не рассказывала, — помолчав сказала Рухама, — зачем их напрягать моим прошлым.

— А мужу рассказывали? — с замиранием сердца спросил Давид, надеясь, что мужа у соседки нет, в противном случае почему она одна здесь.

— Муж всё знает. Он с сыном через полгода приедет, а я с семьёй дочки — внуков няньчу. Вот и езжу к ним каждый день. — Рухама улыбнулась не поднимая глаз.

Удивительно, — подумал Давид, — уставшая, старая женщина с измочаленными работой руками, и так мила. Рядом с ней уютно, хорошо. Всё наполняется смыслом, становится значимым муравей под банкой с мёдом, вкус зелёного чая, луна в окне.

Время остановилось, миг, как вечность. Вспомнились слова Торы: «И сказал человек: Эта на сей раз! Кость от моих костей и плоть от плоти моей». Стоит эта женщина на пороге дома — провожает и встречает детей, мужа. И Рабиновичу показалось неправомерным если с ней за столом будет сидеть не он, а другой. То была первая женщина, с которой можно не притворяться, не изображать из себя покорителя вершин. Судя по застывшей грусти в глазах, и она не очень счастлива.

— Знаете, — говорит Рухама, — я, когда была маленькой, хотела стать мальчиком, думала мужчинам легче жить. Теперь, глядя на вас, знаю — всё одно и тоже. Мы с вами одинаково чувствуем.

— Вы, когда танцуете вечером, — простите, подглядывал, — всё видно при электрическом свете через тюлевую занавеску, вспоминаю свою детскую мечту встретить девочку балерину с радужными крыльями.

— Ужасно люблю танцевать. Сейчас танцую, когда никто не видит, толстая стала.

— Рухама как-то уж очень доверительно посмотрела на гостя.

— Знаете, — радостно отозвался Давид, он вдруг увидел в седой, с оплывшим лицом женщине юную девушку — вы моя первая соседка, которой не нужно доказывать наше право на эту землю. У каждого народа есть своё место, есть оно и у евреев, давших миру закон справедливости.

— Да, я всегда мечтала жить в Израиле. Мы бы давно приехали, но муж — военный, его откомандировали на Сахалин. Все ехали на Ближний Восток, а мы очутились — на Дальнем. Многие из наших знакомых в Одессе собирались в Америку, Германию, а я хотела только в Израиль. Однако, поздно, мы засиделись, завтра рано вставать.

Спокойной ночи. Спасибо вам.

— За что спасибо?

— За то, что с вами хорошо. — Проговорила соседка и в смущении отвела глаза.

Давид поймал себя на желании опуститься перед этой женщиной — застенчивой девочкой — на одно колено, как это, бывало, делал его сын, но, во-первых, он был не уверен, удастся ли ему подняться, а во вторых, боялся показаться смешным.

Впрочем, «во-первых и во-вторых» — одно и то же.

В следующий вечер, когда соседка возвращалась домой, Давида, словно, ветром вынесло на веранду. Рухама тоже обрадовалась ему: «Будем пить чай!»

— Конечно. Ужин готов. Сегодня устроим пир у меня. Вы вчера рассказывали про гетто, и мне казалось, будто я прошёл ту же дорогу мучений. Совпало наше военное время. Вы, конечно, и Сталина помните.

— Ещё как! Плакала ужасно, у меня истерика была, когда он умер. Боялись, евреям станет ещё хуже. Освобождение в гетто ставили в заслугу Сталину, думали, он узнал про нас — горстке оставшихся в живых — и послал на выручку солдат. Вы мне про себя расскажите, а то я не закрываю рта, а вы молчите.

— Мне кажется, вы про меня всё знаете.

Рухама опустила глаза.

Нежность и жалость, как горячая волна, затопила Давида. Едва удержался, чтобы не привлечь её к себе. На танцующую в окне соседку он любовался отстранено, как телевизор смотрел, а тут сидела живая, по девичьи смущённая женщина.

— Включите радио, — попросила Рухама, — сейчас последние известия. Нет, не надо, давайте хоть не надолго забудем об этих ужасах. Включаешь и боишься, не случился ли опять теракт где-нибудь. Арабы убивают и при этом озабочены, как бы не потерять статус жертвы. Расстреливают поселенцев в машинах и вопят, что те провоцируют беспорядки. Снова, как в гетто, носим паспорта с собой — опознавательные знаки. Уходя из дому, понимаем, что может не вернуться. Каждый еврей, переживший войну, будто вышел из гетто. Я тут встречаю одну очень милую даму, четыре раза водили её в газовую камеру и возвращали обратно; то что-то сломалось в этой адской печи, то оказывалось план на тот день уже выполнен — немцы народ педантичный. У неё, у этой рыжеволосой женщины, сейчас шестеро внуков. Смешно смотреть на них — все рыжие.

— Мы с внуком недавно ездили в Шило, он там в ешиве учился, — заговорил Давид. — Мчатся машины на предельной скорости, чтобы не стать мишенью. Долго не могли на том шоссе снайпера отловить, пристрелялся он в тех местах; вокруг горы, и эхо искажало звук. Знаете, у меня такое ощущение, будто нахожусь в сумасшедшем доме. Мы с сыном в Москве жили в коммунальной квартире с шизофреничками. Меня обвинили в покушении на одну из них и затаскали по судам. И ведь не мог оправдаться, а те неподсудны, потому как психбольные. Ни тебе справедливости, ни здравого смысла. Также и с арабами, они не подсудны, убивают в кафе, в автобусах, на улицах и кричат на весь мир об агрессивности Израиля.