Дина Ратнер - Бабочка на асфальте

Святотатством считается не то, что боевики ворвались в храм Рождества в Вифлееме и стреляли оттуда, как из укреплённой крепости, а то, что израильские войска окружили этот храм, при этом ни разу не выстрелив в сторону христианской святыни. Вот и у нас в коммунальной квартире — информационную войну выиграли шизофреники. Весь дом смотрел на меня, как на бандита. Мировое сообщество обвиняет нас, а не арабов. Абсурд.

— Какой смысл об этом говорить, у каждой страны есть на то свои причины. Во Франции и Англии семнадцать процентов избирателей — мусульмане, другие заинтересованы в иракской нефти, Россия продаёт им оружие. И Америка держит нас за руки.

— Мы сами связали себе руки. Палестинцы тяжело ранили камнем ребёнка поселенцев, а когда те хотели отомстить, приехала полиция и утихомирила их. Закон есть закон, только на наших арабов он не распространяется. И нет никаких оснований думать, что они изменят свои первоначальные планы уничтожить нас. Нет смысла в переговорах, ведутся ли они под огнём или без огня. Переговоры, временное перемирие дадут возможность террористам накопить оружие и напасть на нас. Их Мухамед тоже заключал временные перемирия с соседями, собирался с силами и нападал на своих врагов. О чём договариваться? Мы же не самоубийцы, не разделим Иерусалим и не отдадим территории.

— Так ведь Барак предлагал. Не взяли. Всё хотят. — Рухама зябко поёжилась.

— Вам прохладно? Я плед принесу.

— Нет, нет, не надо. Всё в порядке. Я, знаете, когда слышу про теракт, представляю убитых и раненных, как наяву вижу: Вот заметил вчера милиционер подозрительную машину, приказал остановиться, не будешь же сходу стрелять.

Подошёл. И взрыв. Совсем молодым был, двадцать один год. Или у человека, пережившего катастрофу, узника Майданека, расстреляли в машине сыновей, ранили внуков. Хоть бы с внуками всё обошлось благополучно.

— Да, — отзывается Давид в тон Рухаме, я тоже представляю тех людей. При взрыве автобуса погиб юноша из Грузии, его старший брат отсидел недельный траур и в первый же выезд в город был убит — опять теракт на том же маршруте восемнадцатого автобуса и, примерно, на том же месте. Я, когда слышу по радио, столько-то убитых, столько-то раненых, и многие из них — тяжело, чувствую себя бесполезным свидетелем. Что я могу? Мирный обыватель. Слушаю про все эти ужасы и при этом завариваю себе кофе. Воевать должны старые, молодым нужно жить.

— Мне иногда кажется, — вопросительно глядя на собеседника, медленно, после молчанья продолжала Рухама, — грядёт что-то вроде мирового потопа, война Гога и Магога, схватка добра и зла. Добро победит, и потому Израиль должен быть страной праведников. И ещё я верю в чудо, только чудом можно объяснить нашу победу в войне Судного дня. Тысячи танков, сотни ракетных установок Египта, Сирии, Ирака.

Мало кто надеялся, что уцелеем. Девочки религиозных школ носили с собой яд, знали о зверствах арабов. И вдруг — победа небольшой, не ожидавшей нападения Армии обороны Израйля.

— Я не мистик, — подхватывает Давид мысль собеседницы, — но тоже верю в целесообразность истории, во вмешательство Проведения. Каждая война для нас — вопрос: «Быть или не быть?» Бог решает: «Быть!»

— Опять мы засиделись! — спохватилась гостья, поспешно вставая.

— Вы же ничего не ели, — пытается удержать её хозяин.

Рухама ушла, а Давиду казалось, будто она здесь — рядом и всё так же продолжает сидеть против воображаемого камина, дрова в котором никогда не прогорят, и мягкое обволакивающее тепло не сменится холодом. Ничего не произошло, однако не покидало ощущение нераздельности с гостьей. Вспоминались взгляды, движения, жесты, подтверждающие её доверие к нему. Она тоже удивлялась тому, что им хорошо вместе. «Так не бывает, — смеялась Рухама, — чтобы сразу, как родственники».

«Сообщающиеся сосуды, — улыбается про себя Рабинович, — переполняющая меня нежность переливается ей». Тут же спохватился, вспоминал, что она замужем:

«Нужно сбросить наваждение, прекратить вечерние посиделки, ничего хорошего из этого не выйдет».

Решил и, казалось бы, успокоился.

Однако в следующий вечер то и дело смотрел, не зажёгся ли свет в её окне.

«Десять часов, а её всё нет. Наверное, муж приехал… Сейчас они у дочки, все вместе празднуют встречу. Значит, останется там ночевать», — метался по комнате Давид не в силах остановить разбушевавшееся воображение. Куда девалось его благоразумие. «Утром будет легче, — уговаривал он себя, — утром всегда легче. Но ведь скоро ночь, автобусы перестанут ходить. Неужели не приедет? Что же делать?»

Квартира представилась узкой, маленькой — замкнутое пространство. Вышел на улицу, долго смотрел на звёздное небо, глубоко вздохнул и рассмеялся — как, оказывается, просто преодолеть перед бесконечностью мироздания свою конечную боль, выйти из угнетающего чувства зависимости.

Шагая по тротуару вдоль автобусной трассы, где с одной стороны ряд домов, с другой — отвесный обрыв и невдалеке горы, Рабинович думал о сыне. Вспомнилось, как он каждый вечер ходил смотреть на окна бросившей его жены. «Совсем маленьким, Лёня меня любил больше чем свою мать. Когда, в какой момент исчезла его привязанность ко мне? Я не научил сына работать, не научил терпению. Сначала он бросил музыкальное училище, но и литература требовала тяжёлой будничной работы. Не потянул. Предпочёл застолья с друзьями, мимолётные влюблённости — удовольствия одного дня. И, как часто бывает, в самом близком — во мне — увидел причину своих бед. Сейчас Лёня живёт с женщиной старше его на пятнадцать лет, пианисткой. Я, конечно, не рад этому, хотел, чтобы у него были ещё дети, но сын отмахивается: „Для меня, — говорит, — главное, чтобы она хорошо играла“». Кто знает, может быть прав, пианистка компенсирует его нереализованную любовь к музыке.

Рухама приехала вечером следующего дня и сразу же постучалась к Давиду:

— Вчера дочка поздно вернулась с работы, и мне пришлось ночевать у неё. Такое случается, не часто, но бывает. Кстати, сегодня ваша очередь идти ко мне в гости.

— С удовольствием, — обрадовался Давид и бросился к холодильнику.

— Да не несите вы ничего, у меня много разной еды. Пойдёмте, пока я буду переодеваться и принимать душ, вы посмотрите наш семейный альбом с фотографиями.

Вот только нужно открыть нараспашку дверь. Хоть мы с вами и вышли из возраста любовников, дверь должна быть открыта. В религиозном квартале так положено, чтобы никто ничего не подумал.

— Не подумают, — буркнул Давид. Уютно устроившись на диване, он смотрел старые фотографии, словно читал летопись еврейского народа.

— Эту, — Рухама указала на миловидную девчушку. — бабушкину сестру, изнасиловали во время погрома, она вскоре умерла, не смогла с этим жить, покончила собой. А эти — мамины сёстры, гимназистки — все шесть ушли в революцию. Так и не вышли замуж, хотели «сеять разумное, доброе, вечное». Тут мамины братья со своими семьями, братья погибли на фронте, а их семьи — в газовой камере… Дальше — послевоенные фотографии. Это я, тощая ужасно. Мы, когда из гетто вернулись, всё никак не могла наесться, до сих пор для меня нет ничего вкуснее хлеба. Здесь мой муж, моряк. Кем же в Одессе быть, если не моряком.