Тони Магуайр - Только не говори маме. История одного предательства

Я думала о жене фермера, когда поутру снова кормила мать с ложечки. Бедная Мэри лежала напротив. Жизнерадостная и, судя по количеству посетителей, всеми любимая женщина, она обожала классическую музыку и любила жизнь. Ее глаза зажигались, когда она показывала мне фотографии своей семьи и начинала добродушно хихикать, рассказывая о проделках своего мужа, скончавшегося несколько лет тому назад. Сейчас я порадовалась за нее, порадовалась тому, что она успела уйти из жизни, не став пленницей морфия.

Пациентка, оказавшаяся по соседству с койкой Мэри, новенькая, поспешила в ванную, явно расстроенная. А я все продолжала заталкивать в рот матери чайную ложку с жидкостью, которую та уже не хотела принимать. Новенькая вернулась, молча прошмыгнула мимо нас и легла в постель. Я услышала ее глубокий вздох, потом физически ощутила молчание. В эти несколько секунд она перестала цепляться за жизнь, а я даже не успела познакомиться с ней. Потом я узнала, что ее тоже звали Мэри.

Я нажала кнопку вызова медсестры. Она вошла и вопросительно взглянула на меня. Не отвлекаясь от кормления матери, я кивком головы указала ей на койку номер три. И снова зашуршали шторы, теперь возле кровати новенькой. Странная тишина повисла в палате, поскольку из живых остались только моя мать и еще одна старушка. Краем глаза наблюдая за ней, я заметила, что вид у нее неважный. Она позвала меня, и, отложив ложку, я подошла к ее кровати.

Дрожащим старческим голосом она сказала мне, что больше не хочет оставаться в этой палате. Я взяла ее за худой локоть и помогла встать с постели. Потом надела на нее халат и, поддерживая за талию, повела в комнату отдыха для пациентов. Там я включила ей телевизор. И вернулась в палату, где лежали два трупа и одна старая женщина, которой, как мне казалось, оставалось жить всего несколько часов.

Измученная, я отступила от матери и уперлась в ступни Мэри. При жизни она бы расхохоталась над этой ситуацией, но сейчас я не находила ее смешной. В палату вошли медсестры. Моей матери помогли лечь в постель, и я, открыв шкафчик, достала оттуда бутылку шерри. Я чувствовала, что матери уже не суждено провести со мной еще одну ночь. С бутылкой в руке, я направилась в комнату отдыха для посетителей и, не потрудившись найти стакан, хлебнула прямо из горлышка.

Закурив, я позвонила в Англию. Мне необходимо было услышать голос человека, который не только не умирал, но и был далек от всего, что связано со смертью.

– У нас вечеринка, – донесся голос моего друга из того мира, который я покинула несколько недель тому назад и который теперь казался таким далеким. – А ты что делаешь?

«Сижу с двумя трупами и своей матерью», – так мне хотелось ответить, но вместо этого я сказала:

– Выпиваю.

И на этом оборвав разговор, снова поднесла бутылку к губам и жадно глотнула.

На следующий день мать перевели в другую палату, и еще два дня я просидела возле нее. На третьи сутки она умерла. Был ранний вечер, и я вышла ненадолго в комнату отдыха; от усталости мои глаза закрылись, и я погрузилась в легкую дрему. В полузабытьи я почувствовала присутствие медсестры и без слов поняла, почему она здесь.

– Она умирает, Тони, – объявила медсестра, положив руку мне на плечо.

Я поднялась и последовала за ней в палату к матери. Она была неподвижна, дыхание прерывисто, глаза закрыты. Ее веки даже не дрогнули, когда я взяла ее руку, уже с посиневшими пальцами.

– Она слышит меня? – спросила я.

– Мы считаем, что слух уходит в последнюю очередь, – был ответ. – Не волнуйтесь, Тони, я останусь с вами, если вы захотите.

Я пошла звонить отцу. Не застав его дома, попыталась позвонить по второму номеру, в клуб «Британский легион».

– Мама умирает, умирает сейчас, – удалось мне выдавить из себя, а потом, ради нее, добавила: – Ты придешь?

– Ты же знаешь, я не могу вести машину в темноте, – произнес он голосом, уже нечетким от алкоголя.

В трубке слышались звуки музыки и смех. Не веря своим ушам, я посмотрела на телефон и повторила, что мать умирает. Сказала, что она бы хотела его видеть, что он может взять такси, потому что еще одну ночь она не проживет.

С узнаваемой интонацией окончательного ответа он произнес:

– Ну, ты ведь там? А я что могу сделать?

Потрясенная его реакцией, я хотела крикнуть: «Да просто побыть здесь, ты, эгоист, грязный сукин сын. Проститься с ней, дать ей уйти с сознанием того, что ты любил ее, что не зря она пожертвовала всем ради тебя». Вместо этого я молча повесила трубку и вернулась к матери.

– Папа едет, – солгала я и, глядя на медсестру, выразительно покачала головой.

Периодически ее дыхание останавливалось, и я со смешанным чувством горечи и облегчения встречала каждый момент ее робкого возвращения к жизни. Это тянулось несколько часов.

Помня слова медсестры о том, что слух уходит в последнюю очередь, я продолжала говорить с матерью, вспоминая нашу прежнюю жизнь, какие-то эпизоды, которые могли вызвать у нее улыбку, если бы она пришла в себя. Я хотела, чтобы последние слова, которые она услышит, были приятными. Чтобы они стали ее последними воспоминаниями, которые она могла бы забрать с собой.

Прощальная ночь прошла без отца, человека, которого она так любила на протяжении полувека. Вместо него рядом с ней были я, ее дочь, которую она так часто отвергала, и дежурная медсестра. Тем горше для меня был ее уход.

В ту ночь я молча проклинала своего отца. Это был его последний грех, и я молила о том, чтобы мать не пришла в сознание и не узнала о нем. Пусть умрет со своей мечтой, думала я. Конец наступил с рассветом: в ее горле заклокотало, последовал вздох. Дыхание покинуло ее тело тихим стоном, и я, все еще державшая ее руку, поняла, что все кончено.

Я почувствовала, как во мне шевельнулся призрак Антуанетты, и подумала о том, что теперь ничто не мешает ему мирно заснуть. Воспоминания покинули меня, и полусонному сознанию открылась реальность: я по-прежнему сидела в кресле возле навечно уснувшей матери. Я была голодна; и мне даже казалось, будто я ощущаю дрожжевой аромат свежеиспеченной пиццы. Перед глазами возникла аппетитная лепешка с расплавленным сыром и острой начинкой из салями на клетчатой скатерти, а рядом бутылка красного вина. Картинка была настолько реальной, что напоминала галлюцинацию. Пожалуй, самое время для сэндвича с тунцом, сказала я себе и, покинув мать, вышла в холл в поисках кофе.

Наконец-то, впервые за долгие годы, я смогла объективно оценить свои отношения с родителями. Я снова задалась вопросом, почему не порвала с ними еще несколько лет тому назад. Однозначного ответа не было; возможно, как я сказала об этом священнику, мне была необходима иллюзия существования нормальной семьи. Была бы моя жизнь другой, выбрала бы я ту же дорогу, если бы однажды нашла в себе смелость уйти от них навсегда? Была ли любовь к матери моей силой или все-таки слабостью? И как долго собирался преследовать меня призрак Антуанетты? Мне почему-то вспомнилась беседа с психиатром во время одного из сеансов терапии, когда мне задавали подобные вопросы.