Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника

— Откуда, бродяга, пришел?

— Со спеца [44] Спец — специальный корпус в тюрьме для особо опасных преступников. подняли.

— Долго там чалился? [45] Чалиться — сидеть (сл.). — по-прежнему спокойно спросил голос.

— Два месяца.

— А величать-то как тебя? — продолжал тот.

Смотрящий, понял я, то есть старший по хате. Смотрящего обычно определяет общак, то есть двадцать-тридцать арестантов, которые поддерживают законы лагерной жизни. Если, конечно, в это время не сидит кто-то из жуликов или воров — тогда смотрящего выбирают они, из тех, кто способен решать разные спорные вопросы, которые в хате всегда возникают. И, конечно же, из тех, кто «отвисел» не менее десятки, у кого есть опыт, знание обычаев, устоев и лагерных псалмов. [46] Лагерные псалмы — неписаный свод правил поведения в лагере (сл.). Многие думают, что в лагере или в тюрьме все решает простая физическая сила. Но ведь как бы ни был здоров тот или иной «пассажир», если он «запорол в обочину» (не прав в той или иной ситуации), то его обязательно поставят на место, то есть достанут по соникам. Если ему попытаются объяснить и он не поймет, никакая сила ему не поможет. Тут и нужен авторитет человека, который может рассудить ситуацию по лагерным законам. Что бы ты ни думал, мой дорогой читатель, беспредел за колючей проволокой встречается куда реже, чем даже на воле.

На последний вопрос смотрящего, как меня величают, я ответил так же просто:

— Отца Федором звали, а сам Леонид.

Смотрящий соображал очень быстро.

— А не будешь ли ты тот, который в тридцатке [47] «Тридцатка» — строгая зона во Львовской тюрьме для особо опасных преступников. висел?

— Тот самый, — не стал я отрицать.

Смотрящий Женя Красный, по масти (воровской профессии) «медвежатник», то есть специалист по вскрытию сейфов, был, как большинство медвежатников, очень силен, что неудивительно при его огромном росте метр девяносто. Удивительно другое: у него были очень умные глаза, которые много говорили таким, как я. Позже я узнал о последнем «подвиге» Жени Красного, о котором все тогда говорили и по которому он в тот момент был под следствием.

Женя находился в лагере, где сидело больше тысячи человек. Все они зависели от доброй или злой воли кума, то есть оперуполномоченного, который распоряжался их судьбой, если не самой жизнью. Месяца четыре назад Женя ночью перелез через предзонник, залез в оперчасть и вскрыл сейф, в чем он был непревзойденный мастер. Он искал там не денег — мусора тоже люди небогатые. Но он знал, что кумы прячут там куда более ценные для заключенных записи по тем «животноводам», которые им помогают, то есть стучат, то есть предают своих товарищей, доносят обо всех их разговорах и действиях, так что многие лагерники уже поплатились изолятором, а то и новым сроком. Нет прощения таким, как они, даже если многие поддавались из слабости или из страха за жизнь.

Женя взял из сейфа полбутылки коньяку, который кум потягивал на досуге, радуясь своему улову, а главное — агентурные списки на двенадцать человек. Коньяк Женя выпил разом на месте и даже не захмелел.

Только под утро обнаружили мусора широко распахнутый сейф, но было поздно. Двое из списка уже преставились к утру. Остальных тут же собрали на этап и развели по разным лагерям.

Таков был Женя Красный, смотрящий моей новой хаты.

— Да знаем мы тебя хорошо, мой друг! — сказал мне Женя и повернулся к арестанту, лежащему на нижней койке у окна.

— Димыч, уступи-ка место. Здесь пришел тот, кому положено у окна спать.

Димыч собрался, и я положил свой матрас.

Мне предстояло провести здесь, по меньшей мере, полгода. Таких камер видел я в своей жизни не первый десяток, да и эта оказалась не последней. Хата была огромная и многолюдная, но спокойная. Только вечерами в углу сдержанно гудел какой-то мощный бас, похожий на голос знаменитого радиодиктора или хорошего дьякона. Бас что-то подолгу рассказывал своим соседям. «Молодой еще», — подумал я. Засыпал я легко, и рассказчик мне не мешал. Честно сказать, я даже не слышал, что он там рассказывал — тискал романы, на лагерном жаргоне. «Гонит, [48] Гнать — рассказывать небылицы (сл.). парняга, да и гонит», — думал я.

Но тот увидел, глазастый, что все его слушают, а я сплю. Как-то он ко мне подошел после обеда.

— Федорыч, может, ты с ухмылкой воспринимаешь мои рассказы? Но я не гоню! Я молодежи рассказываю правду.

Я внимательно посмотрел на него. Этот мощный голос, которому мог бы позавидовать любой богатырь, принадлежал крошечному худому человеку, а если посмотреть издалека, то, в сущности, почти подростку. Таких называют «метр двадцать с ботинками и с кепкой». Говорят, что на него пойдет метр материала на плащ и на костюм. Я заинтересовался. Голос — это огромная сила, тем более при таком малом росте. И что удивительно, это был лагерный (или хозяйский) мальчик, который полжизни провел в лагерях.

— Ты кто такой интересный? — спросил я.

— А вот почитай мой объебон! [49] Объединительное заключение (сл.). В то же время в более широком употреблении означает «обман».

Объебон — это документ на трех-пяти листках, который арестанту выдают перед судом, чтобы он ознакомился с обвинением. А в начале перечисляется криминальная биография «пассажира». Я взял бумагу. Трех листов на него не хватило! У баса там было не меньше десятка. В жизни не видал я ничего похожего. Всего причиталось ему «по совокупности содеянного» 126 лет лишения свободы, из них «уже отсиженных 33 года». За ним насчитывалось двенадцать побегов, он пять раз приговаривался к расстрелу, и три из этих приговоров были «приведены в исполнение», хотя он стоял передо мной — маленький, старый, но живой и невредимый. «Как так может быть?» — спросит читатель. А очень просто. Побег по нашему гуманному закону должен быть всегда образцово наказан, чтобы другим было неповадно. Мусора брали в морге центральной больницы чей-то труп, пролежавший больше месяца невостребованным. Труп привозили в лагерь и выставляли всем на острастку. А спустя полгода наш беглец объявлялся в Москве или в Киеве, его опять хватали, давали новый срок и опять бросали в лагерь. В бумаге было указано: «Настоящая фамилия не уточнена. В данное время находится под фамилией Константин Потемкин».

— Значит, ты у нас Костя?

— Можно и так! — прогудел бас. — Нам без разницы, хоть горшком назови, только в печку не ставь!

— Ну-ну, полегче. Ты так со своей молодежью разговаривай.

— Буду полегче! — охотно согласился Костя. — Ох, Федорыч, если б тебе мою историю рассказать! Не поверил бы.

— Так расскажи, — предложил я.

— А можно вечером? Сейчас пойду подкреплюсь, соберусь с силами!