Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах

Ат-Тахир Вад ар-Равваси закончил свой рассказ:

— Я никогда не видел любви, подобной любви моей матери. Я не знал нежности, подобной нежности моей матери. Она наполнила мое сердце любовью, которая, как в вечном источнике, никогда не иссякнет. В Судный день, когда люди предстанут перед Всемогущим и Великим, кладя на весы справедливости свои молитвы, милостыни, паломничества, посты, ночные бдения и поклоны, я скажу: «О Всемогущий, твой бедный раб Ат-Тахир Вад Биляль, сын Хаввы, дочери аль-Орейби, стоит перед тобой с пустою мошной. Нет у него ничего, что он мог бы положить на твои весы правосудия, кроме любви».

В тот предрассветный час голос Саида Накормившего Голодных Женщин, призывавший на молитву, притянул к себе как магнит прах недосмотренных, заживо погребенных снов. Холодный ветер имшира повторял слова Марьям: «Эх, Марьюд, Марьюд! Ты никто, Марьюд. Ты ничто».

Она встретила меня у дверей. Она то появлялась, то исчезала на моих глазах. Потом люди сказали: «Аминь!» Все эти годы меня преследовал аромат, прилетевший с разных уголков света и напомнивший мне о Марьям.

Она считала на пальцах, приговаривая:

— Ахмед, Мухаммед, Махмуд, Хамид, Хамад, Хам-дан…

— Марьям, у тебя детей больше, чем на свете имен.

Смеясь, она отвечала:

— Вы забыли про девочек. С ними вместе будет десять.

Мы похоронили ее на закате, Словно посадили пальму, доверив земле дорогую тайну, которую она расскажет в будущем. Махджуб поцеловал ее в щеку, я поцеловал в лоб. Ат-Турейфи рыдал так, что чуть не умер. Мы вшестером осторожно понесли ее и положили у края могилы… Я слышу волшебный голос, подобный звуку свирели. Он доносился ко мне издалека в ореоле лунного света в летние ночи, в блеске солнечных лучей на влажных от росы пальмовых листьях, в ярком одеянии цветущих апельсиновых деревьев. Она говорит, стаскивая у меня с головы чалму:

— Мы будем жить в городе. Слышишь? В городе. В доме с водопроводом и электричеством. Будем ездить на поезде. Понимаешь? Там автомобили, и все новое. Больницы, школы и много другого. Город. Ты понимаешь? Да проклянет аллах этот Вад Хамид с его жарой и грязью! В нем одни болезни, смерти и головная боль. Все наши дети станут господами-эфенди. Понял? Никакой работы в поле. Мы не будем крестьянами, как мой брат Махджуб. Эта жизнь — не для нас.

Когда я взял ее на руки, чтобы опустить в могилу, она мне показалась очень легкой… Ее грудь коснулась меня, когда мы, сплетаясь телами, кувыркались в воде, то ныряя вглубь, то всплывая. Она потупила взор, я тоже смутился. После этого она не пошла в школу. Наша тайна раскрылась… Я вывожу ее из себя своим смехом, спрашивая, чем будут заниматься наши дети, когда станут взрослыми. Загибая пальцы на руке, она говорит:

— Ахмед станет директором.

— Директором чего?

— Директором чего-нибудь.

— Прекрасно. Ну, а Мухаммед?

— Мухаммед станет адвокатом.

— Чудеса! А не лучше ли ему стать судьей, Марьюма?

— Нет, лучше адвокатом, чтобы защищать бедных. Все судьи, говорят, пойдут в ад.

— Хорошо. Ну, а Махмуд?

— Махмуд… Махмуд… Махмуд станет врачом.

— А, чтоб тебя взяли черти! Ну, а Хамид?

— Хамид тоже будет врачом.

— Спаси нас бог. Ты станешь матерью врачей. Ну а пятый, как его там зовут, кем он будет?

— Хамад станет инженером.

— Инженером? О великий аллах! Ну а шестой?

— Хамдан будет инспектором.

— Инспектором па железной дороге?

— Нет, инспектором школы.

— Такой же школы, как в Вад Хамиде?

— Пусть провалится твой Вад Хамид под землю! Он будет инспектором в большой школе из камня и красного кирпича посреди зеленого сада.

— А кем станут остальные из нашей благородной десятки?

— Остальные, все равно, кто родится, мальчики или девочки, станут учителями или докторами.

— И девчонки тоже?

— А почему бы нет?

— Хорошо. Ну а когда же ты успеешь родить такую ораву? Когда дойдешь до десятого, тебе уже будет пятьдесят лет.

— Неправда! Самое большее — двадцать, если начать с будущего года.

— Значит, мы в будущем году поженимся?

— А почему бы пет?

Я хохочу, валясь на песок и корчась от смеха. Ведь мне в ту пору не было еще и тринадцати лет, а Марьям было меньше десяти. Она колотит меня кулаками по груди и спине, стаскивает с меня чалму и рубаху — в общем, сердится не на шутку.

Я усаживаюсь и говорю с серьезным видом, загибая пальцы у нее на руке:

— Послушай, глупая. Наши дети станут вот кем: Ахмед — крестьянином, Мухаммед — тоже крестьянином, Хамад станет шейхом нищих, Хамид — бродячим певцом, будет ходить и славить пророка, как прежде делал хаджи аль-Махди или как сейчас Ахмед Вад Саид.

Марьям сердито перебивает:

— Да благословит пророка аллах. — Потом добавляет, и ее большие карие глаза сверкают от гнева: — Вначале идет Мухаммед, потом Махмуд.

— Вначале или потом, какая разница? Все равно все они станут крестьянами.

Марьям говорит, вся взъерошившись, словно орлица, готовая кинуться на свою жертву.

— Так, так… Ну а Хамдан?

Я минуту молчу, пытаясь сдержать распирающий меня смех: грудь Марьям то поднимается, то опускается от гнева.

— Для Хамдана, — говорю я, — у меня припасена большая должность. Хамдан, о королева красоты, станет предводителем… предводителем разбойников в Северной провинции.

Она вонзает мне в лицо ногти, бьет кулачком, кусает, пинает. Я валюсь на песок, задыхаясь и корчась от смеха. Она кричит:

— Никогда, никогда. Никогда!

В это время приходит Махджуб. Я рассказываю ему, в чем дело. Махджуб говорит:

— Зачем же откладывать свадьбу до будущего года? Завтра жe пойдем и заключим брачный договор. Марьям хоть сейчас можно выдавать замуж. К чему заставлять ее ждать целый год?

Так мы дразнили ее, пока она не убегала от нас в слезах. Несмотря на это, мы оба были для нее самыми дорогими людьми на этом свете. Со мной она связывала все свои мечты о будущем, о жизни в большом городе. Махджуб же был ее единственным братом, единственным мальчишкой среди четырех сестер, из которых она была самой младшей…

В тот вечер я посмотрел на него. Он стоял среди собравшихся в лучах заходящего солнца, злой и хмурый. Словно смерть была еще одним врагом, которого наслало на него правительство. Он грубым, резким голосом отдавал распоряжения, и люди слушались его. В тот вечер перед лицом смерти в последний раз в своей жизни он был полновластным вождем, быстрым и беспощадным, как хищный зверь, готовый напасть в любую минуту. Моя печаль была иного рода. Я видел, как Марьям плывет на волне, то удаляясь, то приближаясь, и мир улыбается, словно ребенок. Я видел ее огромные карие глаза, благородно изогнутые над ними брови, ее губы. Ат-Турейфи плакал так, что чуть не умер. Я же ощущал в своем сердце какое-то печальное умиротворение. Рыли могилу, а я в это время видел, как четырехлетняя Марьям читает с нами Коран в комнатенке хаджи Саада. Она училась упорно и настойчиво: ничто не могло помешать ее твердому стремлению разгадать загадочные талисманы букв. Вначале, когда она появлялась, мы ее гнали, но она не уходила, и нам с Махджубом в конце концов пришлось обучать ее грамоте. Мы словно выпустили из бутылки джинна. Она стала читать, все понимая и запоминая, и скоро догнала нас и даже едва не перегнала. Она замучила нас, читала нам стих за стихом и суру за сурой, так что мы не знали, куда от нее деваться. Когда мы поступили в школу, то были счастливы и горды, что проходим предметы, которые она не знает. Возвратившись домой, мы, чтобы ее подразнить, читали ей учебники истории, географии и арифметики. Она стала умолять нас, чтобы мы ее взяли с собой в школу. Мы ей сказали: