Дмитрий Старков - Отдаленное настоящее, или же FUTURE РERFECT

Тогда он попробовал — хотя бы через силу — бредить краткое изложение романа дальше, но вскоре и это сделалось невозможно трудным (бывает такое, когда работаешь долго и непрерывно: в какой-то момент руки буквально отказываются поднять очередной кирпич либо навильник сена). К тому же, набреженное после повторного прочтения показалось слишком скучным, слишком уж само собою разумеющимся и примитивным. Самоувещевания на предмет того, что и со всеми его предыдущими романами бывало ровно почти то же самое, что все его любимые в последние годы романы — и «Война и мир» и «Раковый корпус» и «The Clock-work Orange» и «One Flew Over the Cuckoo's Nest» и «Чапаев и Пустота», не говоря уж о разных мелочах типа Маркеса-Хемингуэя-Фолкнера-Сэлинджера и им подобных, в кратком изложении тоже покажутся полной ерундою, не помогали.

Умонастроение не было таким уж незнакомым. Однажды когда-то, в один прекрасный день лет этак несколько назад, Петяша — тоже вдруг — обнаружил, что большая часть книг с семилетнего возраста любимых и почитаемых братьев Стругацких отчего-то больше не исторгает из него восхищенных «Ух ты!», «Вот это да!» и прочих оценочных междометий подобного рода. Произведения авторов, взрастивших на своих книгах аж несколько поколений русской технической и гуманитарной интеллигенции, так здорово отличавшихся от общего писательско-фантастического фона, теперь, при очередном прочтении, одно за другим неизменно вызывали ощущение, схожее с тем, что чувствуешь, пробуя влезть в такие удобные и любимые в детстве штанишки и маечку.

А вот нынче возникло, значит, такое чувство, что он как-то непонятно и незаметно перерос и свое собственное творчество.

Сознавать это было странно, н-но…

Некие несформулированные резоны, какие-то неощутимые, то бишь, признаки неизбежности происшедшей перемены в наличии имелись.

Интере-есно… подумалось Петяше. Чем больше дров, тем — дальше в лес…

Что ж такое, в самом-то деле, получается? Если так пойдет и дальше… Мало того, что жить сделается скучно, ведь еще и не на что будет жить-то! Главное, ведь только-только начали платить за это деньги! И потом, если учесть, что вырастает он уже из собственного своего творчества, каковое для любого приличного писателя ближе, роднее и лучше чьего бы то ни было другого…

Что же такое ему, Петяше, придется перерасти еще через несколько лет?

Размышления Петяшины были прерваны появлением Елки с Катей, сообщивших, что готов обед, что им хочется наблюдать телевизор, каковой по этому поводу неплохо бы как-нибудь в самое ближайшее время купить, что на дворе лето, а в летнее время года надлежит пользоваться, пока позволяет капризная петербургская погода, таким общественным институтом, как пляж… и тут же принявшихся освобождать от одежды и Петяшу и — заодно — друг дружку. Все это заставило часа на полтора забыть об очередном приступе футурофобии. И с тем большей силою футурофобия вновь прихватила Петяшино сознание, когда все трое сели, наконец, обедать — не одеваясь, по случаю жаркой погоды. Молча расправляясь с порядочным свиным бифштексом (Елка не умеет, наверняка, Катя готовила, и когда только успела так навостриться?..), Петяша изо всех сил старался отделаться от впечатления, будто что-то в мире и в нем самом, в Петяше, обстоит неправильно.

Неправильно, и все тут; не бывает такого, не может быть…

Чего именно «такого» не бывает, Петяша не смог бы, пожалуй, объяснить и самому себе — слов нужных не находилось, не сформулировать было никак, и тем тревожнее делалось ему.

Да что за еб твою мать, в конце-то концов!?

Едва в голове Петяшиной отзвучало эхо последнего слога приведенной выше весьма содержательной и конструктивной мысли, из прихожей послышался стук. Пришелец, видимо, вначале долго и безуспешно пытался давить кнопку изничтоженного Петяшей за вредоносность звонка; стук был нетерпеливым, громким, точно еще чуть-чуть, и в дверь начнут колотить ногами.

Неторопливо поднявшись, Петяша успокаивающе огладил грудь Кати, а Елку слегка поцеловал в лоб, по дороге в прихожую сдернул с крючка на двери в ванную махровый халат, продел руки в рукава, запахнулся и крутанул замок.

Здра-асте, кого не видели…

На лестнице стоял Димыч. И это обстоятельство — непонятно, отчего — как-то не радовало на сей раз.

— У тебя что? Опять фазу вырубили? — спросил он вместо приветствия. — Чего звонок не работает?

— Я его дезавуировал, — также вместо приветствия отвечал небрежно Петяша, пропуская Димыча в прихожую и делая рукой указующий жест в сторону комнаты. — Без выходного пособия. За исключительные назойливость и неблагозвучность. По делу пришел, или как?

Димыч смутился. Петяша раньше вообще никогда не задавал подобных вопросов. Определенно, отсюда следовало, что его, Димыча, приходу не рады.

Когда ж это такое бывало?!

А Петяша и вправду не шибко-то был обрадован нежданным визитом. Осталось у него от последней встречи с Димычем какое-то неприятное ощущение. Неправильное.

Вдобавок, Димыч и сегодня, непонятно почему, ощущался неправильно. Возможно, оттого, что обычно он бывал куда как более уверен в себе, и уверенность его прежде всегда сообщала Петяше некий душевный уют и спокойствие: вот, мол: существует рядом человек, который все понимает и на все даст ответ, и выручит в случае чего…

Все это Петяша скорее чувствовал, чем понимал сознательно, и потому в мозгу его образовалась лишь одна внятная мысль:

Эх, и зачем все так выходит? Неуютно как-то…

— Вот что, — начал он, проведя Димыча в комнату и прикрыв дверь. — Разобраться треба. Я так думаю, как-то не по-хорошему мы в прошлый раз… побеседовали. И сегодня — нутром чую — что-то не так. Не знаю, как это сказать… Отношения прежнего нет.

— Пожалуй, да, — после некоторых раздумий согласился Димыч. — Ничего не могу поделать; ну не нравится мне, как ты решил… отмахнуться, что ли, от всего, что произошло; забыть, в надежде, что само кончится… Неприятно как-то было, когда ты — да с радостью еще с такой — про инстинкты тогда заговорил.

Димыч было остановился, но Петяша упорно молчал, точно выжимая из товарища продолжение сентенции: слова Димыча тоже ощущались неправильно.

Наконец, так ничего и не дождавшись, — Димыч неколебимо молчал — он заговорил сам, путаясь в словах, запинаясь о слоги:

— Сдается мне, ты что-то… не то говоришь. Словно бы… стараешься главное спрятать… загородить чем-то второстепенным. Тоже, промежду прочим, выглядит не шибко… — Умолкнув на секунду, Петяша разом, точно ныряя с маху в холодную воду, рубанул: — Ну? Может, расскажешь все-таки? Или как?

Димыч молчал. Что он мог сказать? Да, все, что сказал Петяша, было сущей правдой. Однако то, важное, отчего-то никак не хотело облекаться в слова. Больше того: самая мысль о том, что выйдет, ежели это «важное» таки возьмет вдруг, да и выразится в словах, пугала. Все это было непонятно, а Димыч к непониманию не привык. Всякий раз находил это состояние крайне мерзким.