Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

Он засмеялся, но я его не поддержала.

— Что случилось? — спросил он. — Привратник стал поперек горла?

Я пожала плечами, но потом мрачно сказала:

— Я вдруг подумала, что тут моя вина.

— В чем твоя вина?

— В том, что мне все время попадаются люди, предвзято относящиеся к евреям. Иногда они просто глупы, иногда откровенно злобны, но я встречаю их постоянно. Я нахожу их среди студентов, на улице, в кафе. Их тянет ко мне, как магнитом.

— Ерунда. Ты сталкиваешься с антисемитами, потому что они населяют этот город. Их здесь больше, чем воробьев. Ты часто видишь воробьев?

— Каждый день. Множество.

— Но ты не думаешь, что их к тебе притягивает каким-то мистическим магнитом?

Я покачала головой.

— Кроме того, есть ведь и порядочные люди. Иначе как бы мы здесь жили? И потом, здесь у нас есть самый настоящий Judenviertel [22] Гетто, зд.: еврейский квартал ( нем. — идиш ). .

— Как будто в Амстердаме или даже в Берлине такое невозможно!

— Не знаю, есть ли они там, не берусь утверждать. Во всяком случае, в Антверпене мы можем жить среди своих. Может быть, нас здесь не очень любят, но более или менее терпят, со всеми нашими странностями.

— А что, мы действительно странные? Тогда антисемиты правы!

Он ухмыльнулся.

— Хасиды, во всяком случае, самые странные из всех нас, — продолжала я серьезно. — Ничего удивительного, что все их сторонятся, когда они со своими пейсами и бородами, в долгополых лапсердаках разгуливают по улице.

— Может быть, — отвечал дядюшка Апфелшнитт. — Но ведь они на это не жалуются, правда? Ты сама сказала, что Калманы ничего не сделали, чтобы прекратить издевательства привратника. Они сносят все: глумление, ненависть, отвращение. Это цена, которую они платят за то, чтобы оставаться самими собой.

— Мой отец находит хасидов отсталыми. Он считает, что они хранят не иудаизм, но обычаи гетто. Он утверждает, что иудаизм продолжает существовать благодаря уступчивости и приспособляемости.

— Я думаю, иудаизм существует и будет существовать вследствие того, что это единственная религия, обещающая спасение в обмен на критическое мышление. Для нас вера всегда покоится на прочном логическом фундаменте. Этот фундамент не бесспорен, но подталкивает к размышлениям. В других религиях это, мягко говоря, присутствует в меньшей степени. Но уступчивость и приспособляемость? Они уж точно не играли роли в выживании ни иудаизма, ни самих евреев. Со времен Просвещения евреи делали все, чтобы ассимилироваться. Мы позволяли крестить себя и меняли наши имена. Мы постоянно отрекались от собственной земли или, по крайней мере, демонстрировали это внешнему миру, потому что дома большинство из нас оставалось евреями, неизменными, как традиционный куриный бульон с клецками из мацы. Мы страдаем болезненной нерешительностью. Кто или что мы на самом деле? С точки зрения мира мы мерзавцы, в наших собственных глазах — пророки и святые. Мы хотели бы уничтожить впечатление о нас, как о мерзавцах, но не смогли отказаться от претензий на святость. И пока мы топтались в нерешительности, явился Адольф Гитлер, чтобы принять решение за нас. Этот совершил переворот: раздул дурные представления о нас до таких гигантских размеров, что сам Вельзевул показался бы по сравнению с нами ребенком, а остатки святости, за которые мы все еще цеплялись, выпустил в дымовую трубу. Высшая степень ассимиляции: нас развеяли по ветру. — Он покачал головой. — Нет другого народа, который сделал бы такую великую уступку за право быть на равных принятым в состав человечества. Мы не выдержали экзамена.

— Но как же быть с равенством между людьми, если даже мы не можем приспособиться?

— Равенство, равенство! — воскликнул дядюшка Апфелшнитт нетерпеливо. — Это звучит не слишком приятно, но Боже упаси нас от равенства! Не хочешь же ты быть ровней тому привратнику? — Он помолчал, глядя на стопку с водкой. — Ной не зря должен был взять с собою в ковчег по паре от всех животных, птиц и скота. Потому что каждый вид имеет свое предназначение на земле. Если хоть один исчезнет, творение будет неполным. Так же и с людьми. У каждого из нас свое предназначение, но мы сидим в одном ковчеге. Не стоит больших усилий любезно ответить соседу, когда он с тобой заговорит. Здорово было бы, если бы все мы, такие разные, протянули друг другу руки. Только так и можно пережить потоп.

— У нас это когда-нибудь получится?

Дядюшка Апфелшнитт сощурился.

— Никогда, — сказал он и улыбнулся.

После визита к дядюшке Апфелшнитту мне всегда было неприятно, спускаясь по лестнице, проходить мимо двери в квартиру родителей. Обычно я старалась незаметно прошмыгнуть мимо, успокаивая себя тем, что слишком занята, чтобы наносить по два визита в день. На этот раз я остановилась и позвонила. Открыла мама.

— Почему бы тебе не отпереть дверь своим ключом? — спросила она.

— Не хочу поставить вас в неудобное положение.

Она усмехнулась:

— В таком случае тебе лучше вовсе не заходить. Всякая минута здесь неудобна с тех пор, как твой отец занялся поисками этих проклятых чемоданов.

— Почему? — спросила я, проходя за нею в гостиную.

— Почему? — Она сердито повернулась ко мне. — А тебе не все равно? Ты живешь для себя, отдельно от нас! Являешься сюда раз в шесть-семь недель. Зачем, кстати? Поглядеть, живем ли мы все еще здесь? Можешь не беспокоиться, если переедем, мы тебя уведомим!

— Но вы ко мне вообще никогда не приходите.

— Ты нас никогда не приглашаешь.

— И правда.

— Да, и ты когда-то упоминала, что у тебя завелись мыши.

— Не у меня, а в соседнем доме. Ко мне забегали несколько раз, проверить, нет ли чего интересного.

— Я ненавижу мышей, даже если они живут в соседнем доме.

Она засуетилась, делая вид, что наводит порядок в комнате, пряча полные слез глаза. Взбила подушку в наволочке собственной работы, подобрала незаметную пушинку с пола, поставила на стол пепельницу. Когда она начала обирать сухие листья с фуксии, я села на диван и спросила:

— Что, есть новости о чемоданах?

Мама стояла, сжимая в руке сухие листья.

— Он говорит, что начал копать. Не знаю где. И не знаю, копает ли сам или кого-то нанял. Я ничего не знаю и ни о чем больше не спрашиваю.

— Что же ты так беспокоишься? Найдет он их или нет, он не может копать до бесконечности. Скоро он снова засядет за шахматы у Берковица.

— Нет, — отвечала она, подумав, — нет. Он так изменился, ожесточился, что ли. Он должен найти эти чемоданы — и точка. Но чем больше прикладывает усилий, тем меньше шанс, что когда-нибудь их найдет.

— По-моему, это вполне реально.

— Да ты точно такая же, как он. Стоит вам что-то вбить себе в голову — вы теряете всякое чувство меры. — Мама ткнула пальцем в сторону стола, словно отец там сидел. — Все эти розыски городских планов, эти расчеты! Теперь он рыщет по дорогам с бумажкой, больше всего похожей на примитивный план из детской книжки о кладоискателях! — Она выглянула через балконную дверь на улицу. — Даже если он их и найдет, ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что он все это затеял вовсе не из-за старой скрипки и фотографий. Он думает, чемоданы вернут ему то, что было утрачено. Берлин, юность, родителей, все, что он имел и чем он был. Он ищет вовсе не чемоданы, но то, что пропало из-за этой проклятой войны. Собственно, всех нас. Мы все потерялись. — Она всхлипнула. — О Боже, тридцать градусов жары, и ему все равно, что с ним будет!