Лев Ленчик - Свадьба

Не помню, чтобы жил.

А в терминах счастье-не-счастье не думаю и сейчас, тем более — тогда.

Тогда (там) я чувствовал себя, скорее, загнанным зверенышем. Мотался по периферийным вузам. В одном припечет — в другой подамся. Благо, друзья подсобляли. Не знаю, как Нинуля выдерживала. Но вот уехал, удрал, убежал — не от коммунизма.

Наблюдая толпу, все полнее и полнее убеждался, что ничего лучшего она не заслуживает. И интеллигенция, и народ, и вообще вся публика, из кого б она ни состояла, вполне прилично притерлись к режиму, приноровились к нему и исполняли свои роли на вполне благополучном уровне, а на таких отщепенцев, как я, смотрели, как на провокаторов и нарушителей спокойствия. Так как мне никогда ничего больше всех не надо было, то коммунизм я считал естественным, заслуженным и даже разумным наказанием или наградой, что, в принципе, — одно и тоже. Знаменитая гегелевская формула, над которой в свое время в яром неравном поединке сцепились Герцен с Белинским, — все действительное разумно, — удостоверялась в моем сознании всем спектром жизни моего ближнего и дальнего окружения. От Москвы до самых до окраин.

Призывая всех жить не по лжи, Солженицын не заметил простой штуки. Исполнение этой голубой мечты требовало выхода из роли, и потому сам призыв в среде мимикрирующей интеллигенции считался, прежде всего, неэтичным.

Что может быть более отвратительное, чем пьедестал учителя жизни. Исаак на днях гениально скаламбурил: не пьедестал, а пьедесталин .

Я бежал от России — не от коммунизма. От своих русских друзей, таких же, в общем, неприкаянных губошлепов, как и сам, но вдруг почувствовавших во мне чужака, не нашего, оскорбляющего все наше, ненавидящего все наше: нашу великую литературу и нашу великую историю, и наш великий народ.

И вот тогда и только тогда, когда я стал в глазах своих собутыльников, своих наших , включая и тебя Тихомирыч, — ненашим , я решил смазывать пятки, потому что понял, что в этом деле не помогут ни Герцены, ни Белинские. Русским школам — русские учителя.

— Ну что, сделаешь пацанам своим обрезание?

— Сделаю. Непременно сделаю. Все обрежу! Все!

Я заканчиваю есть, смотрю на Сему с Гришей. Стариканы мы все, черт возьми. Еще вчера бычки стреляли в подворотнях, а сегодня у Семы голова в серебре, а у Гриши животик будь здоров — генерала на пенсии, да и морщин полно. Да и потомство уже вон какое вымахало. Да оно на выданье. Да у него свадьбы. Давно мы свои-то отплясали?

— Ну что, — вырывается у меня вдруг помимо воли, — вы уже примирились с тем, что Сашку поп венчать будет?

— Сказать тебе точно, кто ты? — отвечает Гриша вопросом на вопрос. — А? Сказать тебе? — и припечатывает, точно клопа к стенке. — Ты не просто поц. Ты полный поц.

А Сема без малейшего промедления, зато с немалым энтузиазмом добавляет, что он с мнением Гриши совершенно согласный.

И был вечер.

И был вечер.

И настало утро.

Яркое, жаркое, знойное, липкое утро свадебного дня.

Господи, неужели жара так и не спадет? Но фраки же черные! Суконные, жаркие, душные. Пышные бальные платья!

Дел у нас на сегодня вроде бы не много, но суета и нервозность уже висят в воздухе, немало отяжеляя и без того нелегкую липко-знойную материю этого исторического утра. На пять часов назначена свадебная церемония. К четырем начнут съезжаться гости. Нам надлежит быть там хотя бы на полчаса раньше — в полной боевой готовности, при полном параде.

Сначала надо покончить, наконец, с распределением гостей по столам. Сашок и Кэрен своих давно распределили — мы же нет, а это задерживает производство именных табличек. Нинуля нервничает, она могла бы сделать это сама, если б была уверена, что я не стану возражать. Я говорю ей, делай, как хочешь, я на все согласен, у меня нет времени.

Времени у меня, в самом деле, нет.

Я допиваю чай — и бегу укладывать в машину пирожки, холодные закуски и напитки — все это пора отвезти уже к месту событий, наконец. Мне надо вернуться не позднее двенадцати, чтобы доставить туда и Нинулю с Цилей. Они должны быть там к часу, чтобы командовать и следить за правильной расстановкой столов, подогревом пирожков, раскладкой закусок и, вообще, наблюдать весь процесс украшения зала.

Отдать Нинуле одну машину, и пусть сами едут, а нам шестерым — Гришина семья в три человека, Сема, мама и я — добираться потом на другой, опасно. Чего доброго, в такой тесноте и свариться можно.

Итак, я еду отвозить закуски, а тем временем Нинуля везет маму с Цилей к парикмахеру. Гришиной благоверной парикмахер не нужен: она приехала со строгой и ровной стрижкой. Дочка же обходится собственными руками и фантазией.

Суета и тревога.

Масса вещей в подсознании, и среди них — вопрос вопросов. Что будет, если не спадет жара? Если это дьявольское пекло не надумает утихомириться? И потом — Кирилл. Этот фанатичный защитник Масады со своими родичами, пострадавшими в сталинщину. Не пришел бы, как грозился! Только черта с два — все равно припрется. Ну и — Хромополк.

Перестань об этом думать, — говорю я сам себе. Не вслух, разумеется. До этого покамест не до дошло. Перестань об этом думать, если не хочешь превратиться в защитника Масады. Надо уметь себя вести. Свадьба уже вот она. Ничего изменить нельзя. Время выбора осталось в прошлом. Ты сам его прошляпил — теперь перекрой клапана. Теперь веди себя прилично. И, вообще, пора остепениться и стать, наконец, культурным человеком.

Все, что мог, ты уже совершил… А что совершил? Ничего, пшик. От корней оторвался — и повис между образованцами средних достоинств и рафинированной элитой. И те, и другие ничего, кроме скуки, не вызывают. Манеры, речь. Все зачесано. Все причесано. Все на всех пуговках. Все на своих местах.

Сальери: Ты с этим шел ко мне и мог остановиться у трактира и слушать скрипача слепого? О Моцарт, ты не достоин самого себя!.

А почему не достоин, господа Сальери, захотел — и остановился. А уж кто себя достоин, кто нет — не вам судить. Не ваше бабушкино дело. Принц Гамлет! Не вашего разума дело судить воспаленную кровь.

И все-таки, и все-таки…

И все-таки я порой ловлю себя на том, что завидую и гордой — с таким шармом, знаете ли — интеллигентской посадке головы, и тихой размеренной речи, никого не обижающей, никого не оскорбляющей. Она умеет промолчать, где надо, и не расслышать, где надо. И во всем, во всем у нее такой гладкий, ровный тонус. И лад. И склад. И толк.

Гм… мм… простите, что вы сказали… видите ли…

Не то что всякие там Моцарты-Пушкины. Неправильный, небрежный лепет, неточный выговор речей…

За правильной речью — правильный ум.

Правильному уму — правильную речь!

Я так завидую вам, господа. Так завидую.