Лев Ленчик - Трамвай мой - поле

— Какие ещё летучие мыши? Которые летают?

— Ты что, Костя?.. Ты что?!

Когда пришла Динка, дядя Митя хотел её поцеловать, но она оттолкнула его:

— Пора, ребята, домой. Поздно.

Двор уже спал. Ни одного светящегося окна. Только звёзды на покосившемся небе да тусклая лампочка над подъездом.

— Что, салажонок, захмелел маленько? — спросил Малый.

— От салажонка слышу.

— Ну ты брось, я ведь по-доброму.

Они подошли к уборной, помочились прямо у входа, над решёткой от помойного слива. Малый придерживал ногой дверь, чтобы не захлопнулась, так как в уборной не было лампочки.

— Суки, — сказал Костик, — снова кто-то лампочку спёр, отец только вчера повесил.

— А слабо поймать?

— Кого?

— Вора.

— Ну да?

— А слабо? Ну?.. Что даёшь?

— За что?

— За то, что скажу тебе, кто лампочки ворует.

— Ну?

— За «ну» только кобылы пляшут. Да и то не все.

— Ладно, не юли. Чего хочешь? — сказал Костя и направился прочь. Но Малый пошёл за ним, ухватил за плечо, остановил:

— А ты подумай.

— Ну хорошо, подумаю, — сказал Костик, чтобы отвязаться. Его уже изрядно мутило, ныло колено, жгла ладонь.

— Бузю?! — выпалил наконец Малый.

— Что, Бузю? — не понял сразу Костя.

— Бузю даёшь?..

— Как это?

— А так. Я — тебе, ты — мне. Идёт?

Костя молчал. Он уже всё понял. И всё равно молчал. Он не знал, что ответить. А Малый продолжал давить:

— Не хочешь? Ну что ж… Не хочешь — так не хочешь. Я думал, тебе всё ж охота будет отцу помочь. А ты, оказывается, салажонок и есть. А я-то думал… Ты хоть знаешь, сколько он на лампочки эти тратит? Сказать? То-то же…

Костя подумал вдруг, что, кроме Малого, воровать лампочки, по сути, некому.

— Ну ладно, отцу помогать ты не хочешь. И не надо. Пусть ему тимуровцы помогают. А как насчёт себя?.. Слабо?

— ?!

— Мореходка!

— За Бузю?

— А то не стоит?.. Ты Логинова видел? В субботу с матерью к нам приходил. Видел? Усатый, с кортиком. Мой будущий пахан. Не веришь? Во! Ты думаешь, кто он? Замполит всего училища. Слабо?.. Ему только пальцем шевельнуть…

— Что же он за тебя ещё не шевельнул?

— А это мы будем посмотреть. Ну что, идёт?.. Идёт? — Малый протянул руку. — По рукам?..

— По рукам, — решил схитрить и заодно подразнить его Костя. — По рукам. Только… только сперва мореходка, а потом Бузя.

— Ну, ты скажешь! Ну хохмач!..

Костю прошибла испарина. Он понял, что хитрость не удалась. Он попросту просчитался.

— Да нет же, ты не понял меня, — сделал он вялую попытку пойти на попятную. — Ты не понял меня. Я не шучу… Сперва мореходка, потом… потом…

Малый молча смотрел на него и стервозно лыбился. Затем поднёс кулак к его носу и прошипел:

— На-кась выкуси!

И едва их глаза встретились, как Малый совершенно неожиданно, в одно мгновение смахнул с лица злобу и расхохотался. И тут же обнял Костю за плечи и дружелюбно, как ни в чём не бывало, повёл его к Костиной калитке.

— А что, дрейфанул? Слабо, а? Признайся. Дрейфанул?.. Ну разве корешей обижают. Ты же кореш мне. Так? — Так. Ну так я тебя как кореша прошу… без всяких покупок прошу… Уступи мне Бузю. А?.. Или помоги и мне её как-нибудь… Мне ведь восемнадцать скоро стукнет, а я всё с вами, салажатами… Я просто ростом не вышел, а пушка, если хочешь знать, с этим не считается… Особенно по ночам, когда слышу, как маменьку мою капитаны шуруют… Думаешь, легко? Я и колы из-за этого хватаю. Ничего в башку не лезет…

Долго ещё молил и упрашивал Костю Малый. И Костя, уже было отрезвев во время затеянного Малым торга, вдруг почувствовал тошноту и головокружение. Он с трудом дотащился до постели, но перед тем как отключиться, с острым отвращением к себе вспомнил о том, что под конец всё же сжалился над Малым, пообещал ему.

И ещё он подумал о том, что противен самому себе не потому, что сжалился, и не потому, что пообещал, а потому, что дал обвести себя скотине. Потому что поддался торгу. Потому что струсил.

И уже совсем засыпая, под толщей тошноты: ничем он не лучше Малого. Малый, хоть и скользкий гадёныш, но всё же честный. Во-первых, у дяди Мити не выдал его, ни разу за весь вечер насчёт Бузи не съехидничал. Во-вторых, всю душу перед ним выложил и не обманом взял, а мольбой.

— Ты их из окна видела?

— Кого?

— Собак.

— Из окна.

— Ну, расскажи.

— Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидала собак за этим делом, внутри всё оборвалось.

Он проснулся от страшной боли в ухе и крика. Это отец, ухватив его спящего за ухо, тащил на кухню:

— Негодник! Негодник ничтожный! — кричал отец. — Иди полюбуйся! Полюбуйся, что ты наделал! Пьянь ореховая! Антихрист! Урод!

Он перебросил руку с уха на затылок и стал давить его книзу.

— Ну что, нравится?! Нравится, негодник?! Пёс неблагодарный! Пёс! Пёс!

И Костя увидел растёкшуюся лужу блевотины. И вспомнил. Вспомнил, как ночью ему сделалось совсем худо, как он вставал и его рвало. Но он был уверен, что успел добежать до ведра.

Лужа набегала на глаза всё ближе и ближе. И наконец он захлебнулся.

— Вот так. Вот так. Будешь знать у меня! — хрипел отец. — Будешь знать негодник! — И, обессилев, отшвырнул Костю в сторону.

Всё стихло так же внезапно, как и навалилось.

Отец сидел на кушетке, обхватив голову руками, и тяжело дышал. Костя сидел на полу, распластав ноги, упёршись спиной в стенку, отфыркиваясь от вонюче-кислой жижи, лезущей в рот. Нестерпимо горело ухо, горели ладони рук ещё после вчерашнего падения. Жгли и душили слёзы. Рядом стояло ржаво-коричневое помойное ведро с облёванными кромкой и боком. Оказывается, он всё-таки добежал до него ночью, проcто в темноте промахнулся.

— Ну вот что, нечего нюни распускать, — сказал отец, не поднимая головы, — убирай.

Костя не пошевелился. Он знал, что рискует обрушить на себя новую вспышку гнева и брани, но не пошевелился. А когда отец встал, лишь больше вдавился в стенку и как-то внутренне ощетинился. Но отец встал не за тем. Он вышел, принёс тряпку и сам начал убирать.

Утирая рукавом лицо, Костя машинально наблюдал за отцом и думал о том, что вот, если бы не болела мать и не лежала в больнице, он бы теперь непременно ушёл от них. А так он не может. Он не может бросить мать, к тому же ещё и больную… в больнице… Отец же — человек для него совершенно чужой. И всегда был чужим. И он не испытывает к нему никаких чувств, даже ненависти. Просто чужой и всё.

Он видел, как отец собрал сначала всё в тряпку, потом бросил тряпку в ведро, как вышел, как вернулся с чистой водой и чистой тряпкой, как мыл пол. Видел и не видел. Ему было всё равно.

Ухо горело так, будто кто-то поджёг его.

Промыв и досуха протерев каждую досточку в отдельности, отец уселся на полу рядом с Костей.

— Ну видишь какой ты?.. Сначала нагадишь, вызовешь во мне последнее бешенство, а потом ещё и прав. Ну, скажи, ты прав?.. Прав ты?.. Ведь не маленький уже, слава Богу. Пора уж и самому соображать… Мать так болеет уже сколько времени… я по ночам горб гну… по существу, в двух упряжках сразу… а ты что? Самогон сосёшь да у этой, прости Господи, шлюхи пархатой пропадаешь? А?.. Ты же сын мне, в конце концов, или кто?.. Скажи… Скажи…