Альбер Коэн - Любовь властелина

И вот комната в Ноайле. Метрдотель поставил перед ней блюдо с холодным мясным ассорти. Ветчина, цыпленок, ростбиф. Бассет воспитанно сидел на своем стуле, торжественный, внимательный, молитвенно трепещущий, он хотел быть примерным, чтобы заслужить все эти чудные яства, которые он ощупывал и обнюхивал преданными глазами. Он смотрел по очереди на важную даму и на мясо уважительно, но настойчиво, опасаясь случайно проявить себя не как образцовая собачка, и все равно слегка пританцовывал передними ногами, демонстрируя почтительно сдерживаемый, но сильный голод. Неужели не даст? Что она сама не ест, это ее дело, но что она ему не дает, это уж чересчур, даже живот свело от голода. Правой лапкой он изобразил просьбу, изо всех сил сдерживая желание самому схватить кусок, но надо же было представить себя с хорошей стороны. Отлично, она все поняла, долго же она думала. Схватив протянутый ломтик ветчины, он проглотил его в два счета. То же самое произошло с тремя следующими кусками. Это становится однообразным. У этой женщины совершенно нет воображения. Он двинул вперед лапу, за ней вторую, внимательно глядя на блюдо, чтобы дать ей понять, что он готов уже отдать должное ростбифу и цыпленку. Она позвонила. Вошел метрдотель и забрал блюдо. Возмущенный Булину провожал его умоляющим взглядом, пританцовывая от волнения. Что за дела, месье, и ростбиф, и, прежде всего, цыпленок, которого я обожаю больше всего на свете! Так нельзя! Но что с этой женщиной? Никогда такого не видел! Ну, пусть так оно и будет. Она тут командир. Он уставился на нее, скромно поскуливая. Что — то он, конечно, поел, но душа его не была успокоена. Его надо еще приласкать, иначе зачем вообще жить? Ничего не досталось, кроме ветчины. Он уперся передними лапами в любезную его сердцу даму. Она отодвинулась. У нее не осталось никого, кто любил бы ее, кроме собаки. Она заперла его в ванной.

Внезапно проснувшись, она увидела непотушенную люстру, вспомнила о бассете, которого принесла вчера из магазина. Она, совершенно ошалевшая, села на край кровати и заметила себя в зеркале шкафа — полностью одетую, в сбившейся набок шляпке. На ночном столике часы показывали семь. Еще полежать, да. Постель — это всегда приятно, даже в несчастье. Она все же вскоре встала, отдернула шторы. На улице — жизнь, счастливые люди. Какая некрасивая эта старуха в зеркале, вокруг глаз морщины, скулы выпирают, волосы сухие, зубы с пломбами, а сзади вообще мост. Этот уик-энд в Уши был в самом начале их любви. Во второй половине дня в воскресенье, когда они прогуливались вдоль озера, она осмелилась отвергнуть поцелуй и убежала смеясь. А теперь она — сумасшедшая старуха, совсем одна тут в Марселе, спит одетая, в шляпе. Ну ладно, мерзкий Бог, сказала она громко.

Она сняла шляпу, села перед столом, сложила вдвое, а потом вчетверо листок бумаги из отеля, развернула, достала ручку, сняла колпачок. Да, надо написать ему письмо, сказать, что ему не в чем себя упрекать, что это не его вина, что он имеет право быть счастливым. Нет, не надо никакого письма, это может его скомпрометировать. Она открыла коробочку с таблетками, пересчитала их, снова взяла ручку, нарисовала крест, переделала его в ромбик, нарисовала вокруг виньеточки и вдруг почувствовала, что к ней возвращается вкус к жизни. Ну, конечно — прекрасное решение пришло само, — вернуться в Швейцарию, снять домик в горах и жить там себе спокойно. Значит, нужно взять бассета? Лучшего спутника не придумаешь, и вернуться на поезде в Женеву, но там пробыть как можно меньше, чтобы ненароком его не встретить, ровно столько времени, сколько нужно, чтобы взять деньги из банка. Затем она поедет в Лозанну, и там в агентстве ей посоветуют, какое снять шале в горах. В Лозанне она купит книги, диски, радиоприемник. Все будет хорошо, вот увидишь. Комфортабельное шале, славная собачка, книги, она еще попробует заняться садоводством. Никакой любви, вот отличный выход, не придется больше беспокоиться по поводу синих вен на ногах. А теперь — в ванну, нужно возвращаться к жизни. Она бросила таблетки в унитаз и спустила воду.

Выйдя из ванной, она вытерлась полотенцем, стараясь не смотреть на себя в зеркало, напрыскалась одеколоном. Как приятно хорошо пахнуть, чувствовать себя чистой. Это тоже доказывает возвращение к жизни. Накинув пеньюар, она открыла окно, вышла на узкий балкон, оперлась локтями на балюстраду, и вдруг перед ней появился он, высокий, без шляпы, с растрепанными волосами, он преследовал ее, смеясь, преследовал, чтобы сорвать поцелуй, и она наклонилась, наклонилась больше, чтобы ускользнуть от него, перила больно врезались в живот, и, вытянув руки, она закричала в пустоту, где подстерегал ее негр, и второй крик раздался, когда она упала на асфальт возле газетного киоска с желтой прессой.

Стремясь к совершенству, она прежде всего составляла черновики: два-три, а то и больше. Последнюю версию, которая бывала признана удовлетворительной, она брала чисто вымытыми руками, чтобы не испачкать тонкую веленевую бумагу, руки мыла долго, ее пленяла мысль о том, что она — весталка, готовящаяся исполнить ритуал.

Сидя за столом или даже на коленях, эта поза была неудобной, но вдохновенной, она снимала колпачок с ручки, той самой, с заостренным пером, благодаря которой у нее становился четкий, немного мужской почерк. Расписав ее и испытав несколько образцов почерка — благородного, но при этом удобочитаемого, она подкладывала под руку промокашку из веленевой бумаги и начинала писать, слегка высовывая язык, сопровождая движения пера милыми детскими движениями. Мучимая стремлением к идеалу, она частенько рвала почти дописанную страницу, из-за одного неудачного слова или внезапно обнаруженного крохотного пятнышка. А иногда она два или три раза подряд переписывала текст, чтобы выбрать наиболее приятный на вид. Закончив свой труд и многократно проверив с помощью словаря, она перечитывала его вслух, чтобы лучше прочувствовать, перечитывала с чарующими интонациями, мелодически выделяя всякую новую мысль, выдерживая паузы для пущего удовольствия, позволяя себе прочесть на бис те фразы, что, по ее мнению, удались, представляя себе, что она — это он, получивший письмо, чтобы лучше оценить, какой эффект оно произведет.

Однажды она заставила себя писать письмо в неудобной позе, лежа на софе, единственно ради удовольствия вставить фразу «пишу вам, разлегшись на нашей софе», которая казалась ей исполненной сладострастия, в стиле мадам Рекамье.

В другой раз, написав в его присутствии послание, которое он не должен был читать до возвращения домой, она не стала лизать конверт, это показалось ей вульгарным, но произвела очаровательные манипуляции с благопристойно намоченным мизинцем и губкой. За несколько минут до того на софе она вовсе не была такой щепетильной.