Альбер Коэн - Любовь властелина

— Печень болит, — мрачно прошептал он.

Она закусила губу. Это она виновата, все вчерашний лангуст под майонезом, ее дурацкая идея. Глаза наполнились слезами. Он страдает из-за нее. Она взяла его за руку, спросила, очень ли ему плохо. Он поглядел на нее пустыми безжизненными глазами, задаваясь вопросом, как ответить. Сдержанное «так себе», что будет очень мужественно и по-джеклондоновски? Он, однако, предпочел слегка отстраненно кивнуть и закрыл глаза, являя собой статую страдания. Он был в восторге. Его ожидают два или три прекрасных дня. На некоторое время для него никакой ответственности, и к тому же, для нее это будет интересным занятием. Она поцеловала ему руку.

— Я позвоню врачу? — (Врач, который может разгадать симуляцию? И, к тому же, мужчина, занятый не любовью, а другим делом, поневоле может вызвать ее восхищение. Он приоткрыл глаза, отрицательно покачал головой.) — Я сама буду лечить вас, мой родной, я очень хорошо знаю, как лечить боли в печени, потому что моя тетушка от них страдала. Первым делом — компрессы, но они должны быть очень горячие, придется потерпеть. Сейчас я вам принесу! — улыбнулась она и умчалась.

Весь день она бегала из кухни в комнату, без устали меняя компрессы. Обжигая пальцы, старалась принести их как можно более горячими. Она была оживленной и возбужденной, целиком поглощенной своим делом, ее радовало отсутствие Мариэтты, которая уехала в Париж на свадьбу к племяннице. Она могла ухаживать за ним одна, как она и надеялась. Он был счастлив оттого, что видел ее счастливой. Слишком горячие компрессы сожгли ему живот до волдырей, но какое чудо не одеваться на вечный праздник любви.

Так прошли два чудесных дня, без всего этого слюнообмена и высасывания друг друга, только нежные поцелуи в лоб. Она забывала называть его на «вы», взбивала ему подушки, приносила ему отвары, читала вслух. Теперь он наслаждался ее чтением, потому что она ничего не требовала от него, обращалась с ним, как с больным. Он был так доволен, что иногда даже забывал вовремя строить страдальческие гримасы. Она бегала, легкая, радостная оттого, что ему стало легче. Он улыбался, услышав, как она напевает на кухне, пока готовит ужасные компрессы. Но что стоит потерпеть волдыри, горькие отвары и предписанную Ариадной строгую диету ради того счастья, которое он давал ей.

Но на третье утро она начала беспокоиться — почему же боли не проходят, умоляла позволить ей вызвать врача и очень настаивала, в итоге они договорились, что она позвонит сегодня вечером, если не будет улучшения. Он внутренне смирился с поражением. После обеда он объявил себя здоровым. Вновь начиналась жизнь в любви, жрица со стиснутыми челюстями спешила сменить нежную мать. Прощайте, отвары, прощайте, милые компрессы.

Сидя на кресле в гостиной, он держал обеими руками «Сельскую жизнь», журнал, на который она подписалась, меланхолично рассматривая бычьи головы и уток-рекордсменок. Позавчера, двадцать шестого августа, они праздновали первую годовщину их прибытия в Агай, отметив ее специальными поцелуями, особенными взглядами, особо изящными разговорами и изысканным меню. Год любви в Агае, год одной только любви. Конечно, это она захотела устроить праздник. Она вообще уделяла большое внимание датам и помнила их великое множество. Что она делает сейчас? Он обернулся. Стоя перед окном, она смотрела на веселую компанию, играющую в жмурки в соседском саду, женщины скрывались от преследователя, призывно взвизгивая от притворного страха.

— Как они вульгарны, — сказала она, вернувшись на место, улыбаясь, и он понял, что должен как-то поддержать ее, дать и ей ее кусочек счастья.

— Ты так красива, — сказал он. — Иди ко мне на колени.

Она поспешно подчинилась, приблизила щеку к его губам. Увы, в животе у нее заурчало, басовая фиоритура поднялась и затихла, она кашлянула, чтобы отвести внимание и как бы постфактум заглушить нежданный звук другим. Он поцеловал ее в щеку, чтобы разрядить обстановку и смягчить унижение. Но тут же вновь раздалось величественное урчание, которое она попыталась скрыть, прочистив горло. С третьим, сперва утробным, а потом нежным и струящимся, как ручеек, она попыталась справиться, незаметно, но сильно надавив рукой на живот, — впрочем, ее усилия были безрезультатны. Четвертый раз заурчало тихо и грустно. Надеясь, что смена позы положит конец неприятному явлению, она пересела на кресло и очень громко сказала, что сегодня хорошая погода. Таким же громким голосом он ответил, что день и впрямь чудесный, и стал рассуждать на эту тему, пока она украдкой искала положения, гибельные для злосчастных шумов, производимых передвижениями газов и жидкостей внутри ни в чем не повинного желудка. Но ничего у нее не получалось, и новые звуки шумно возникали из глубины, громко заявляя о своем праве на свободу выражения. Он ловил их появление, сострадательно принимал, сочувствовал бедняжке, но не мог отказать себе в удовольствии их классифицировать: таинственные, веселые, унылые, высокомерные, кокетливые, легкие, похоронные. Наконец ей пришла в голову хорошая идея — встать и завести граммофон, раз в жизни оказавшийся к месту. Раздались величественные аккорды Бранденбургского концерта фа — мажор, заглушившие утробные звуки, и Солаль возблагодарил эту музыку, превосходно скрывающую урчание в желудке.

Увы, едва концерт для продольных пильщиков завершился, послышалось новое урчание, очень удачное, мелодичное, стройное и разнообразное, с фиоритурами и завитушками, похожее на коринфскую колонну. Потом возникли одновременно несколько звуков, как в органе, фагот, английский рожок, бомбарда и флажолет, волынка и кларнет. Наконец она, уставшая воевать, сказала, что ей пора заняться ужином. Это решение дает сразу два выхода, подумал он. Первый — моментальный — сбежать на кухню и там урчать себе спокойно без свидетелей. И второй — более долгосрочный — как можно скорее набить чем-нибудь желудок, чтобы таким образом раздавить и унять урчание, которое стихнет под тяжестью проглоченных продуктов и не сможет более вырываться на поверхность, вольно резвясь на свежем воздухе.

— До скорого, — улыбнулась она ему и удалилась с достоинством — в утешение.

Когда она закрыла дверь, он пожал плечами. Да, он испортил себе жизнь, чтобы слушать урчание в желудке, и еще он испортил жизнь этой несчастной, которая подсознательно уже достаточно разочарована и чувствует, что великая страсть вовсе не так уж и прекрасна. Уже на протяжении многих месяцев эта женщина любила его лишь сознанием, он знал это. Те недели в Женеве, давно ушедшие недели подлинной страсти, уступили место мифу, которому бедная честная девочка теперь посвятила всю свою жизнь, от всего сердца разыгрывая роль обожающей возлюбленной. Но ее подсознание уже сыто по горло этой ролью. Милая бедняжка, она была несчастна и не желала это сознавать, не хотела видеть крушение любви. И ее несчастье проявлялось везде, где только могло, в головной боли, забывчивости, непонятной усталости, обострившейся любви к природе, преувеличенном ужасе перед низменным. В любом случае, правду ей говорить нельзя, правда ее убьет.