Альбер Коэн - Любовь властелина

Прости, прости, любимая. Да, прости, но ведь пахнет, и я не могу запретить себе чувствовать этот запах. Но самое неприятное — иногда у него возникала к ней беспричинная антипатия, может, просто потому, что она была женщиной.

Ох, несчастная украдкой разглядывала кретинов-соседей, грустила, что не может пойти к ним, расстраивалась, что те не нанесли им визит. Конечно, ведь с момента, как они поселились в Агае, единственной формой общественной жизни для нее были тайные завтраки с Мариэттой. У соседей опять смеются. Хорошенькая девушка надела мужскую шляпу, и все принялись аплодировать и кричать: «Браво, Жанна!», «Браво!». А здесь, в заполненной красивыми цветами прекрасной гостиной, стояла мертвая тишина.

— Вы не против насчет уроков гавайской гитары?

— Да, дорогая, это хорошая мысль.

— Ну тогда я начну прямо с завтрашнего дня. Скоро я смогу петь вам гавайские песни, аккомпанируя себе на гитаре.

— Очень хорошо, — улыбнулся он и резко встал с кресла. — Я пойду собираться. У меня деловая встреча.

— Когда вы уезжаете?

— Сегодня вечером. Это срочно. Финансовые дела.

— Но куда вы едете?

— В Париж. Нужно повидаться с друзьями.

— Милый, можно я поеду с вами! — (С каким жаром она это сказала! Как ей хочется развлечься! Она уже представила себе приезд в Париж, новые лица на вокзале, на улицах, и главное, самое главное, его друзья, с которыми он ее познакомит. Друзья ее манят, как муху мед! Другие люди, другие, чем он, — вот девиз этой женщины! Поскольку он смотрел на нее, она решила, что он раздумывает.) — Любимый, я буду хорошо себя вести, я буду ждать, когда вы закончите свои дела, а по вечерам мы…

— Что мы? — сурово перебил он. — Холодно глядя на нее, он ждал ужасного продолжения «пойдем в гости к друзьям».

— Я хотела сказать, что по вечерам мы с радостью будем встречаться, это будет так чудесно, — сказала она робко, съежившись под пронизывающим взглядом безумца, мучительно обдумывающего ее слова.

Вот, она призналась в своем тайном желании! Быть избавленной от проклятого возлюбленного на несколько часов ежедневно, видеть, как он уходит и оставляет ее в покое, не видеть, как он круглыми сутками слоняется по дому в одном из этих вечных халатов! И она, кстати, права. Как же угнетает необходимость постоянно видеться в необыкновенно красивом обличье и все время говорить о своей необыкновенной любви. В действительности, сама того не сознавая, она умирала от желания быть женой заместителя генерального шута и принимать каждый вечер гостей, улыбаться в зависимости от их чина всем этим подпитывающим ее важным орденоносным кретинам, желательно во фраках.

Соседи опять затеяли играть в жмурки. А ведь и он завидовал им, он тоже хотел бы познакомиться с жалким аудитором Государственного совета, он, который прежде… Ох, как сексуально кричат эти идиотки, убегая от преследователя! Он повернулся к ней. Бедная малышка с этой ее гавайской гитарой. Да, он поедет в Париж один, он уедет сегодня вечером, он победит в Париже, победит ради нее, и принесет ей счастье, наконец принесет счастье своей дорогой девочке, счастье, счастье своей любимой.

Проснувшись, он подумал о несчастной, которая ждет его в Агае, терпеливо ждет, не спрашивая, почему должна писать ему до востребования, почему он не говорит ей, в каком отеле остановился. Да, дорогая, в «Георге V», он шикарный бродяга. Я вернулся к жизни, закричал он, входя в купейный вагон, и улыбнулся красивой пассажирке в коридоре, и она ему улыбнулась, и они целовались всю ночь, целовались всю ночь с Беатрисой.

Он потер подбородок, укололся жесткими волосками. Не брился с той поры, как потерпел поражение у альбиноса, уже вроде бы шестнадцать дней, скоро будет настоящая борода. Какое сегодня число? Он наклонился, поднял газету, посмотрел число. 10 сентября 1936 года. Значит, тринадцать дней. Тот альбинос похож на тапира. На следующий день после его приезда в Париж Беатрис Риульзи уехала в Лондон, а он отправился на улицу Сорбонны. Какую он проявил настойчивость, чтобы его принял самый главный начальник, сам директор — настойчивость неудачника, еврейскую настойчивость. Он был так уверен в себе — тогда, в поезде, с Беатрисой, дамский угодник, как они это называют, — уверен в себе, потому что находился на пике сексуальной мощи. Но перед этим директором внезапно стушевался, стал слишком часто улыбаться. Альбинос, мельком заглянув в досье, произнес приговор; слова его вонзались, как ножи. Неправильное оформление гражданства, недостаточный срок пребывания. Он вышел из кабинета и долго бродил по улицам, безродный бездельник, химически чистый еврей.

Он посмотрел на свою руку, пошевелил ею, поцеловал ее, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. Пойти играть на бирже, стать богатым и этим отомстить? Играть на бирже позволено даже изгоям. Парии запрещено все, кроме возможности увеличить свои капиталы с помощью работы ума, это последнее утешение. Нет, сейчас у него не хватит духу. Тогда, после поражения у альбиноса, у него, однако же, хватило духу пойти клянчить покровительства старых знакомых. Деларю, которого он вытащил из нищеты (тот был задрипанным журналистом), сделал своим секретарем в Министерстве труда, а теперь он стал генеральным инспектором. Бывший подчиненный разговаривал с ним покровительственным тоном. Ах, дорогой, разве можно вот так просто взять и отменить декрет о лишении гражданства? Отказав в помощи, он предложил небритому просителю виски и принялся рассказывать о своей необыкновенно интересной деятельности в качестве делегата Международного бюро труда. Все другие бывшие друзья повели себя еще хуже. Они не пускали его дальше прихожей, не предлагали сесть. Все знали о скандале. Все знали об отставке. Все знали о лишении гражданства. Все употребляли одинаковые формулировки: «Не в моих полномочиях решать такие вопросы». «Нет новых фактов, которые позволили бы аннулировать декрет». «А что вы хотите, дорогой мой, придется вам самому с этим разбираться». Некоторые даже позволяли себе удовольствие пожалеть его, при этом мягко подталкивая к двери. «Ясное дело, дружище, это все очень грустно». А в глазах у всех — недоверие, враждебность, страх. Люди не любят тех, кто в беде.

Он залез в теплую постель, устроился поудобнее. Улыбнулся, чтобы как-то противостоять несчастью. Его голые ноги ласкали простыни, наслаждались их тонкостью, любили их. Это, по крайней мере, осталось ему, нега и комфорт, которые можно купить за деньги. Второй поход на улицу Сорбонны — позавчера. Он приготовил речь заранее, даже написал ее, выучил все доводы наизусть, отрепетировал перед зеркалом. Он надеялся, что его отросшая за эти дни борода разжалобит альбиноса. И вот, после долгих часов ожидания на скамейке в приемной (повторяя без конца заготовленную речь), он наконец был принят. Чиновник был раздражен настырностыо небритого безумца. «Вы все такие, вас в дверь, а вы в окно». Вы все — ясно, кого он имел в виду. Да еще какое удовольствие унизить бывшего министра, ставшего беззащитным. «Вы можете теперь только получить право на временное проживание во Франции и по истечении необходимого срока подать новое прошение, если вам так уж хочется быть французом». Какая жестокость в этом «так уж», жестокость имущего, жестокость сытого, удивляющегося, как это так можно быть голодным.