Альбер Коэн - Любовь властелина

— Все кончилось, дорогая, и я прошу у тебя прощения. Но если ты хочешь, чтобы с этим навсегда было покончено, надо, чтобы ты рассказала мне все.

— Может, потом, сейчас будет хуже.

— Наоборот, дорогая, это меня успокоит, у меня больше не будет невыносимого ощущения, что ты что-то от меня скрываешь. Только что я так ужасно вел себя только потому, что почувствовал, что я не допущен к какой-то части твоей жизни, словно я чужой и не имею права знать. Мне было от этого очень больно.

Он ласково поправил ей прядь волос.

— Ты уверен, что потом будет лучше?

— Потом ты будешь умницей, которая все рассказала своему другу. И, к тому же, в конце концов, какой-то Дицш, что уж тут поделаешь, а? — (Она подумала, какой он чудесный, еще совсем молодой, немного возбужденный, взъерошенный.) — Он не заслуживает, чтобы вокруг него разводили такие тайны. Я прекрасно понимаю, что это не слишком серьезная история, с этим дирижером. Тем более, что ты с ним немедленно порвала. — (Он снова поправил ей волосы.) — Я, в общем, не тороплюсь, мысль о том, что ты рано или поздно мне все расскажешь, успокоила меня. Видишь, я уже совсем другой. Если ты не хочешь говорить об этом сегодня вечером, расскажешь, когда захочешь, завтра, послезавтра, через неделю.

— Сейчас, чтобы с этим покончить, — сказала она.

Он оживился, поцеловал ее дружески, в предвкушении интересной истории. Словно ребенок в цирке, который ждет выхода клоунов. Он услужливо принес пальто потеплее, вигоневое, положил ей на колени, предложил сделать еще чаю. Он обращался с ней осторожно, как с беременной женщиной или с гением, который вот-вот родит идею и нельзя ее спугнуть. Он погасил верхний свет, зажег лампочку у изголовья, предложил ей даже прилечь на кровать, но она отказалась.

— Спрашивай меня, так мне легче, — попросила она, взяв его за руку.

— Как ты с ним познакомилась?

— Через Алике де Бойнь, мою подругу, единственную оставшуюся подругу, женщину в годах. — (Явление второе, те же и сводня, подумал он.) — Она была очень добра ко мне.

— Расскажи мне о ней, — сказал он ласково, участливо.

— Это женщина из высшего общества, но у нее был кто-то в молодости, женатый человек, которому жена не давала развод, в общем, это вызвало шумиху в Женеве. Но это было давно, все забыли. — (Лицемерие этого «был кто-то» вывело его из себя, и он сразу возненавидел старую развратницу. Но держался по-прежнему спокойно, понимающе сморщил нос.) — Она очень благородна, очень широких взглядов. — (И не только взглядов, подумал он.) — Она интересуется искусством, поддерживает камерный оркестр, у себя на даче принимает молодых музыкантов. — (Жадна до молодой плоти, подумал он.) — Она очень сердилась на людей нашего круга за то, что они больше не хотели меня видеть. Она меня привечала, баловала.

Она шмыгнула носом, высморкалась.

— Толстая?

— Слегка, — сказала она, смутившись. — (Он улыбнулся: хорошо, что она жирная.) — Но очень элегантная. — (Благодаря корсету с пластинками из китового уса, подумал он и представил себе горничную, крепко затягивающую шнурки на корсете.) — И очень образованная.

— Ты никогда не говорила мне о ней в Женеве.

— Потому что я ее давно не видела. Она уехала незадолго до того… незадолго до того, как мы познакомились. Поехала в Кению пожить к своей замужней сестре. — (И в поисках негров, подумал он.)

— Значит, у нее ты познакомилась с этим господином?

— Да, — сказала она, сдержанно кивнув.

Этот случайный, скромный жест вывел его из себя, и он понял почему. Очевидно, ей надо бы воздержаться от похотливых жестов при упоминании этого типа.

— Сколько ему было лет? — спросил он, не сумев скрыть волнения.

— Пятьдесят пять.

Он незаметно улыбнулся. Значит, сейчас примерно пятьдесят шесть. Очень хорошо. Значит, через четыре года шестьдесят. Ну что ж, в добрый час.

— Высокий?

— Ни высокий, ни маленький, среднего роста.

— Как среднего? Выше среднего или ниже среднего?

— Скорее, ниже среднего. — (Он благосклонно улыбнулся. Дицш становился почти симпатичным.) — Скажите, может быть хватит теперь, как вы думаете?

— Нет, опиши подробней.

— А стоит ли?

— Конечно, дорогая. Я же тебе объяснил. Волосы, например.

— Седые, зачесанные назад, — сказала она, уставившись на свои сандалии. — (Он обнял ее за колени, нежно сжал.) — Ну вот, а теперь хватит, пожалуйста.

— А усы тоже седые.

— Нет.

— Черные? — Да.

Он разжал объятие, потом одумался, снова сжал ей колени. Он не осмеливался спрашивать дальше, во всех подробностях. Этот Дицш мог оказаться стройным и изящным. Нужно ограничиться головой. Жаль, не лысый. Ну хоть седой, и то слава богу.

— Да, — сказал он проникновенно, — я понимаю, что это довольно красивый контраст, черные усы и белые волосы. — (Она кашлянула.) — Что такое?

— Ничего, у меня немного болит горло.

— Красивый, правда, контраст?

— Он сначала мне не понравился. — (Ну, а продолжение?) — Эти усы казались крашеными. Но я быстро поняла, я ведь все могу сказать, правда?

— Дорогая, ты видишь, как я спокоен, это потому, что теперь ты ничего не скрываешь. Ну так, ты сказала, что быстро поняла.

— Что это человек умный, культурный, тонкий, немного беспомощный. — (Не во всем, подумал он.) — Мы долго болтали.

— Да, дорогая. И что дальше?

— Я пришла домой довольная. И потом, спустя несколько дней, мы с Алике пришли к нему на концерт. Играли «Пастораль».

Он сдвинул брови. Конечно, мы такие артисты, мы говорим просто «Пастораль», это создает интимную связь с Бетховеном. И с Дицшем. За «Пастораль» ответит.

— Продолжай, дорогая.

— Ну и вот, он заменял первого дирижера, я забыла его фамилию. — (Фамилию настоящего дирижера она забыла. Зато фамилию заместителя она помнит! За все заплатит.) — Мне понравилась его манера дирижировать.

Он представил Дицша, гениального картонного паяца, который дирижирует без палочки, а две кретинки млеют и полагают, что перед ними Бетховен собственной персоной. Моцартом и Бетховеном никто так не восхищался, как этими дирижерами, клопами талантов, клещами талантов, кровососами талантов, которые при этом еще очень серьезно к себе относятся, и считают себя важными персонами, и осмеливаются называться «маэстро», как если бы они были Бетховен и Моцарт, и зарабатывают побольше, чем Бетховен и Моцарт! Почему же она восхищалась этим клопом Дицшем? Потому, что он умел прочесть музыку, которую написал другой! Но при случае конечно же он был способен состряпать военный маршик, этот клоп Дицш!

— Я понимаю, что он был гораздо лучше, чем твой муж.

— Да, — признала она серьезно, как неоспоримый факт, и от ярости он прокусил губу до крови.

— Расскажи мне еще немного о нем, дорогая, и на этом мы закончим.