Альбер Коэн - Любовь властелина

Вот Пинхас из Солалей, по прозвищу Проглот, и еще по прозвищу Капитан ветров, самозваный адвокат и врач без диплома, длинный туберкулезник с раздвоенной бороденкой и измученным лицом, как всегда, в цилиндре и запахнутом на волосатой груди рединготе, но на этот раз обутый в специальные туфли на шипах, без которых, как он заявлял, в Швейцарии не обойтись. Такой уж он, как есть.

Вот Маттатиас из Солалей, по прозвищу Жвачка, а также по прозвищу Вдовец-из-экономии, человек сухой, спокойный, осмотрительный, желтолицый и голубоглазый, наделенный остроконечными ушами, чуткими локаторами, никогда не упускающими полезные для него шумы и звуки. Он был к тому же одноруким, его правая рука заканчивалась большим медным крюком, которым он почесывал свой стриженый затылок, когда подсчитывал в уме кредитоспособность заемщика.

Вот потный и величественный пятидесятилетний Михаэль из Солалей, разряженный в пух и прах секретарь самого великого раввина Кефалонии, добродушный гигант и большой знаток по женской части. На острове, когда он прогуливается по извилистым улочкам еврейского квартала, уперев одну руку в бок, а в другой держа кальян, любуясь собой и напевая что-то низким басом, он притягивает жадные взгляды барышень, которых восхищают его стать и крашеные усы.

А вот самый молодой из Доблестных, Соломон из Солалей, продавец абрикосовой воды в Кефалонии, пухленький коротышка ростом полтора метра, такой трогательный, с круглым лицом, не знающим бритвы, весь усыпанный веснушками, со вздернутым носом и вечно торчащим чубчиком. Ангел во плоти, всех-то он уважает, всеми восхищается, все вокруг его поражает и приводит в восторг. О, Соломон, чистый сердцем, мой славный дружок в те самые жуткие дни.

— Вот, господа, — начал дядя Салтиель, расставив кривые ноги и уперев кулак в бедро. — С помощью мастерицы я добился электрического соединения прибора, хранящего человеческие голоса, и соответствующего прибора в Лиге Наций и сообщил нежному голосу некой особы противоположного пола, что я хотел бы поговорить с моим племянником. Тут внезапно, как будто распустился цветок, возник голос другой дамы, еще более любезный и мелодичный, сладкий, как лукум, которая представилась хранительницей политических секретов моего племянника и которой я объяснил, что мы приедем сегодня тридцать первого мая в Женеву в соответствии с предписанием моего Соля, и как только мы завершим наш полный туалет в этом отеле «Сама скромность», мы поступим в распоряжение его превосходительства, и я еще добавил, чтобы позабавить прелестницу, что Соломон даже набриолинил свой чубчик и остальные непослушные вихры, поскольку тщетно пытался уложить их в прическу. Узнав, что я дядя по материнской линии, серебристый голосок мне ответствовал, что мой племянник задерживается с приездом в Женеву, поскольку он должен посетить несколько столиц по секретным дипломатическим делам.

— Она так и сказала «секретным»? — спросил Проглот, слегка задетый.

— Вообще-то нет, но по ее тону вполне можно было догадаться. Завтра он вернется, а еще вчера он не позабыл передать устное сообщение лично для меня!

— Ладно, ладно, мы и так уже поняли, что ты главный любимчик! — сказал Проглот. — Давай рассказывай, что за устное сообщение, и закончим эту долгую дискуссию!

— Сообщение, переданное той культурной барышней, которая, должно быть, немало зарабатывает с таким голосом, гласило, что я должен один прийти завтра, первого июня, в девять часов, в шикарный отель «Ритц».

— Как так один? — возмутился Проглот.

— Она сказала — один, и что я могу сделать, если он хочет встретиться со мной наедине? — Салтиель зачерпнул из табакерки и деликатно понюхал. — Вас он примет, очевидно, в один из следующих дней, — добавил он не без злорадства.

— Короче, зачем я уши мыл? — сказал Проглот. — Ты мне заплатишь за это, Салтиель, потому что тебе же понятно, что не просто так, для себя, я так намывался! Это значит, что мне надо выйти в свет, поскольку в закрытом пространстве у меня начинается клаустрофобия.

— Куда ты направляешься? — спросил Соломон.

— С визитом, отправлюсь в белых перчатках с визитом, оставлю свою визитку у ректора Женевского университета, всего-навсего долг вежливости, я же как-никак ректор Еврейского философского университета, который был основан мной, — вы помните, какой был успех.

— О каком университете ты говоришь? — спросил Маттатиас, покамест Салтиель недоуменно пожимал плечами. — Это же происходило у тебя на кухне, и ты был единственным преподавателем.

— Тут важно качество, а не количество, дорогой, — парировал Проглот. — Ладно, достаточно, и, главное, хватит завидовать. В общем, я понаделал визиток с моим именем, написал его так красиво, настоящим печатным шрифтом. Я там указываю все свои прежние должности, а потом просто указываю — «от коллеги коллеге, с уважением», и в конце адрес отеля, если кому-то захочется прийти и тоже передать мне свою визитку, а также пригласить меня на культурную беседу, как ректор с ректором, дегустируя при этом швейцарское блюдо под названием «фондю», на основе сыра, чеснока, белого вина, мускатного ореха и вишневой настойки, которую надо добавить в последний момент, перед готовностью. Тут уж все зависит от его воспитания. Прощайте, господа.

Консьерж отеля «Ритц» с недоверием разглядывал сизые переливчатые гетры стоящего перед ним маленького старичка: золотое кольцо в ухе, бобровая шапчонка в руке, через другую перекинут плащ, — а в это время три маленьких грума, рядком усевшись на банкетке и болтая ногами, вполголоса, почти не разжимая губ, обсуждали визитера.

— Вам назначена встреча?

— Не суй свой нос куда не следует! — спокойно ответил странный персонаж, вновь напяливая шапку. — Чтоб ты знал, янычар, чтобы знал, ты, коричневый мундир с налепленным ненужным позументом, чтоб ты знал, что я его дядя, и этого достаточно, и не твоего ума дело, назначена мне встреча или нет, хотя она и назначена, при содействии телефонного аппарата дамой с очаровательным голосом, именно на сегодня, первого июня в девять часов, но я подумал, что лучше будет прийти в восемь, поскольку так мы сможем вместе попить с утра кофе.

— То есть у вас назначена встреча на девять часов?

Салтиель, пьяный от счастья и вконец обнаглевший от ощущения, что племянник где-то рядом, даже не услышал вопроса.

— Я его дядя, и, если хочешь, я покажу самый настоящий и нисколько не подделанный паспорт, и ты убедишься, что я такой же Солаль, как и он! Ты видишь перед собой дядю, родного брата его родной матери, тоже из Солалей, только она принадлежала к младшей ветви, которая на деле была старшей, чтоб ты знал! Но не об этом речь. Когда я говорю «дядя», следует на самом деле говорить «отец», поскольку он всегда предпочитал меня своему единокровному отцу. Такова жизнь, друг мой, сердцу ведь не прикажешь! Одних людей любят больше, других меньше! Одни руководят Лигой Наций, а другие стоят на дверях отеля и прислуживают всем приходящим и провожают всех уходящих, ты понимаешь мою мысль? Пусть Бог их утешит в столь рабской доле! Короче, я могу-таки его повидать без всяких встреч, назначенных на девять часов, потому что вот захотелось мне попить с ним утром кофейку, и что, ведь это именно я держал его на коленках в день священного обрезания на восьмой день его жизни, и вот захотелось мне побеседовать с ним о всяких возвышенных сюжетах, наслаждаясь окружающей роскошью, слегка, впрочем, это наслаждение омрачено горечью, поскольку ясно ежу, что с него здесь дерут слишком дорого, в этом отеле, где в восемь часов утра еще горит весь свет, а общие расходы-то от этого возрастают! А платит-то кто? Он платит! Чтоб ты знал, кто посягает на его бумажник, обкрадывает лично меня! И от тебя что, кусок отвалится, если ты погасишь свет, когда на улице жара египетская и солнце так и шпарит!