Дэвид Эберсхоф - Пасадена

Брудер принялся разбирать дерево, которое ему прислали со склада Вельтмеера. Линда никак не могла взять в толк, что можно соорудить всего из нескольких досок. Что у него выйдет — единственная комната под жестяной крышей? Да еще с выходом на северный склон, куда по вечерам падает невеселая тень? По лицу его было видно, как он сосредоточен на том, что делает. Точно Линда не была уверена, но ей показалось, что брови у него сведены болью. Но тут она ошибалась. Он всего-навсего хотел пожить один; он желал этого с самой юности, с ночей в дортуаре, где вместе с ним спали сорок сопящих, вонючих мальчишек, насквозь пропахшим потом и то похрапывавших, то пускавших ветры. Когда Брудер был подростком и мальчишку-рассыльного убила глыба льда, он упорно молчал несколько лет. Миссис Баннинг с чего-то взяла, что он очень опасен, и перевела его спать в курятник. Его счастью не было предела — там он был совсем один и спокойно спал на перевернутых ящиках; никто ему не мешал, и только перья шевелились от его дыхания. В курятнике пахло птицей, всю ночь квохтали и возились куры, но Брудер не обращал на это никакого внимания — там его никто не трогал, никто не приставал с расспросами и не плевал в душу.

Линда не разбиралась до конца во всех этих тонкостях и просто предложила Брудеру свою помощь в постройке дома. Прищурив глаза, он мерил бечевкой доски, вытесанные из дугласовой пихты; приподнимая плечи, как крылья, укладывал в фундамент кирпичи; стены его дома поднимались неровно, как будто хозяин задумал, что жилье его должно выйти жалким и неуклюжим. Тогда, в конце весны тысяча девятьсот девятнадцатого года, Линда узнала, что в ее силах построить и крошечный дом, и огромную любовь; ей невозможно хотелось рискнуть всем ради наслаждения и сердечной страсти. Свое безудержное желание она никак не могла высказать, но это чувство, очень глубокое, очень сильное, охватило ее всю, и она опять предложила себя Брудеру в помощники. В этот раз он не стал отказывать, и ее киянка — киянка Дитера — начала стучать по крыше, покрывая ее жестью, и целый месяц в ладони Линды глубоко впивались жесткие хвойные занозы.

Эдмунд прозвал его «Домом стервятника». Он говорил, что это название пришло ему на ум, когда он увидел, как над луковым полем в сторону занятых стройкой Брудера и Линды пролетела эта птица.

— Огромные крылья, футов десять в размахе! Красивее в небе ничего нет! Он несся над полем, кого-то высматривал, а голова такая лысая, страшная! Кондоров становится все меньше и меньше, и никто не может понять почему. Маргарита говорит, их Господь к себе забирает, отец — «Так им и надо», а когда я спросил маму, она ответила, что когда-нибудь мы и сами поймем. И вот представляешь — один взял и прилетел, как раз когда вы с Брудером достраивали его хибару! Даже непонятно, откуда он взялся. Помнишь, Линда, их тут целые стаи летали, когда мы были еще маленькие? Помнишь, как мы с тобой по целым дням в небо смотрели? А как мы их пугали на старой речке? Там валялся дохлый олень, и они выклевывали его кишки, помнишь? Ты, может, и не обратила внимания, но после того, как отец вернулся домой, мы с тобой больше ни одного не видели. И тут на тебе — летит прямо над вами с Брудером! — говорил он.

Слушая Эдмунда, Линда в первый раз заметила, что он может быть и жестким: в уголках его глаз залегли морщинки; на руках обозначились костяшки пальцев, как будто он собрался сложить их в кулак.

— Я сначала подумал, это Брудер всех кондоров распугал, но ведь это чепуха, правда? Как бы он это сделал, а, Линда? Вы там возились, гремели, с полными ртами гвоздей жарились на солнце, и вам было совсем некогда поднять глаза, а то бы вы увидели, какой красавец летит прямо над вами! Помнишь, как они целыми стаями носились над океаном и кидались с огромной высоты прямо в воду? Ну неужели не помнишь, Линда? Такие жирные, большие — поднимались прямо вверх над утесом и падали, а потом, в самый последний момент, ловили восходящий поток и снова поднимались, и снова падали в горы, если замечали мертвого лося или антилопу. Ты никогда не задумывалась, куда подевались эти птицы? Разве ты не замечаешь, как все меняется, Линда? — не умолкал Эдмунд.

Линда этого не замечала, а кондоры казались ей такими большими и безобразными, что она и понять не могла, кто и зачем захотел бы, чтобы они вернулись.

— А один вот вернулся на ферму, — продолжал Эдмунд, — и вот не знаю почему, но я подумал, что это просто чудо какое-то и это, может, Брудер сначала услал их всех куда-то, а потом взял и вернул одного. Веришь? Брудер, со своими бездонными глазами, — и вдруг делает нам что-то хорошее! Но что-то подсказывало мне, что эта птица появилась не просто так, и вот я бросил лошака и стал смотреть, куда она полетит. Санта-Ана не давала ему удаляться, как будто удерживала его здесь. Он хотел улететь вглубь, но не мог — как будто это Бог подвесил его за крылья, чтобы я заметил. Он был против солнца, так что я не мог смотреть и только думал: «Вот оно! Вот оно!»

— Что — оно? — спросила Линда.

Они сидели на лавочке у кухни и даже не замечали, что Эдмунд уже давно держит сестру за руку.

— Не знаю; только я понял, что это неспроста. Знаешь, Линда, как бывает — не понимаешь, в чем дело, и все-таки чувствуешь — это не просто так! Мир как будто бы движется куда-то, и это не сразу видно, но потом Бог дает тебе сигнал, как будто подсказывает: «А ну-ка повнимательнее!» Вот об этом я подумал и никогда не забуду чувство, с каким я пошел сначала в сторону русла, а потом и по нему. Оно блестело от слюды и камней, солнце сияло просто нестерпимо, но все-таки я увидел, где сидит кондор; он расправлял свои крылья, точно огромные плечи. Я подходил все ближе и ближе — раньше я думал, что так близко к птице подобраться невозможно. Мне казалось, что с нашей фермы они исчезли совсем, без следа, но вот этот — наверное, самый большой, какого только создал Бог, — сидел на нашей земле, на нашей речке, я видел его прямо перед собой. Он был хоть и безобразный, но по-своему красивый, розовая, лысая голова вся сморщенная и нежная, точно кожа у новорожденного; я подходил все ближе, а он даже не шевелился, и я уже подумал, что смогу погладить его по голове. Из-за белого солнечного света я совсем ничего не видел и наступил на сломанную доску — вы с Брудером кидали их под речку. Тут мне в ботинок впился гвоздь, и я вскрикнул. Из ноги течет кровь, в пятке торчит гвоздь, а этот здоровенный калифорнийский кондор поворачивает свою уродливую голову ко мне, и я вижу, что никакой это не кондор, а всего лишь старый индюк прилетел покопошиться в мусоре. Он посмотрел на меня, закудахтал как-то насмешливо, как ты, Линда, иногда надо мной смеешься, расправил крылья, взлетел, задел мое лицо крылом и был таков!