Дэвид Эберсхоф - Пасадена

Так они проплавали больше часа, а потом вернулись на берег за снастями. Линда научила Брудера, как управлять каноэ на волнах, как держать эту бамбуковую лодку по ветру; они гребли, пока у нее не начинали ныть руки, а Брудер кричал ей, чтобы она не останавливалась. Он яростно погружал весло в воду, бросал лодку прямо в волны прибоя, и от этого в груди у нее становилось неспокойно. В такие минуты он прекрасно понимал, что с ней творится, и нарочно делал так, чтобы ей казалось, будто, кроме них, в мире никого больше нет. Перед тем как признаться самому себе, что он ее любит, он хотел точно знать, что она любит его. Перед тем как объявить своим то, чем он уже обладал, он желал быть уверенным, что она всем сердцем хочет ему принадлежать.

Бросив весла, они выскочили на берег и по прорытой водой канавке двинулись к ферме. Платье облепляло ее грудь и бедра, солнце нагревало ткань, и от нее шел пар. Поднимаясь вверх по тропинке, Линда сорвала хрустальную травку, в острых листьях которой таилась липкая прозрачная жидкость, похожая на… даже вспоминая об этом, она краснела, если Брудер оказывался рядом. Она обернулась; он шел вслед за ней и протягивал руки вперед, как будто хотел поймать. Старое русло было теперь запружено, поэтому на утес приходилось взбираться по крутой тропинке, и Линда снова сказала, что нужно делать лестницу и что она даже готова взяться за дело сама, если кто-нибудь согласится ей помочь. Когда они взобрались наверх, Линда несколько раз победно крикнула по-орлиному и только подумала, как хорошо бы сейчас упасть и полежать рядом с Брудером, как услышала голос матери: ей нужно было помочь со стиркой.

Линда крикнула в ответ, что сейчас не может.

— Нет, иди сюда, ты мне нужна! Отстань от Брудера. Ему еще в поле нужно!

Линда наклонилась, переводя дыхание, и рука Брудера легла ей на поясницу. Солнце высушило кожу, и Линда почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

— Линда! — снова позвала ее Валенсия. — Линда! Линда!

В руках у матери был деревянный валёк для стирки белья. Юбку она подоткнула, открыв лодыжки, как делали в старину, а по лицу было видно, что она не настроена шутить. Эта обыденность жизни обдала Линду холодом. Она давно уже заметила, до чего узки интересы ее матери, — все ее силы уходили на готовку, стирку, огород, курятник да пятничные ужины в школе, когда десяток рук раскладывали большой стол и запах дровяного дыма мешался со сладковатым ароматом лепешек-тортилий, которые пеклись насковородках-комалях. Валенсии был неинтересен мир за Приморским Баден-Баденом, и, насколько понимала Линда, она ничего не знала о том мире. О молодости матери, проведенной в Мексике, Линде не было известно почти ничего. Как-то в день своего рождения Линда упросила мать съездить в Сан-Диего — ей очень хотелось прокатиться на трамвае и хоть одним глазком заглянуть в устланный коврами холл гостиницы Улисса Гранта. Но Валенсия не имела ни малейшего желания даже ступать на городскую мостовую. «Все, что мне нужно, есть здесь, — не раз говорила она. И добавляла: — Ах, Линда… Ты и сама это поймешь».

Валенсия носила во двор то, что хотела выстирать. С апреля не выпало ни капли дождя, и до самого ноября ждать его не стоило; сад превратился в засыпанный песком пустырь с несколькими чахлыми кустиками морской горчицы, своими острыми листьями похожей на лавр, и тощей белой геранью, на которую выплескивали воду после мытья посуды и которую спасла лишь тень от колючего мирта, убеленного морской солью. Давным-давно Дитер смастерил деревянный стол и скамейку из останков шхуны под названием «Эль Торо», наскочившей на мель в бухте Ла-Джолья. На досках остались зарубки, сделанные матросами, и не раз Линда, сидя за обедом, водила по ним пальцем: вот счет дней, проведенных в море; а вот столько дней прошло без женщины; вот кто-то нацарапал девушку, с вытаращенными глазами задирающую нижнюю юбку. Штормы и солнце сделали рисунки почти незаметными, но Линде хватало воображения представить себе, как матросы в бескозырках ставят топсель и теснятся по ночам на узких койках. Линда все время думала, видит ли еще кто-нибудь эти следы бурной матросской страсти, и не очень давно Брудер сказал, что тоже их заметил.

Собираясь стирать, Валенсия сняла с плиты котел с кипятком, налила его в шайку и велела Линде прикрепить к ней валики, через которые прокручивают белье, чтобы отжать из него лишнюю воду. Утро подходило к концу, Линда смотрела то на солнце, то на гору белья и понимала, что провозится с ним до вечера и ей придется целый день крутить ручку валиков. Думать при этом ни о чем не нужно было, и уже через несколько минут, после того как она разобрала одежду, погрузила клетчатую рубашку в кипяток и прокрутила его через валики, ей стало тоскливо: неужели до конца жизни ей так и придется стоять за этим деревянным столом и стирать чужие вещи?

— Мама, как ты думаешь, где папа познакомился с Брудером?

— На фронте где-то. Ты же сама слышала, — ответила мать, расправляя рукава шелковой рубашки.

— А как по-твоему, зачем папа привез его к нам?

— Потому что Брудеру больше некуда было ехать.

— Но если его призвали на фронт и даже разрешили носить ружье, значит, ему уже столько лет, что он может ехать, куда хочет, разве не так?

— Не знаю, Линда.

— Как ты думаешь, он спас папе жизнь? Может, спас его от немцев?

— Сколько ты вопросов задаешь, Линда…

— Как ты думаешь — может, папа ему что-нибудь должен?

Линде казалось, что мать ее обижает — обижает в том смысле, что Валенсия не разделяла ее любопытства. Да и много было такого, что совсем не интересовало Валенсию. Вот например: что по вечерам делают мужчины в таверне гостиницы «Твин Инн», где электрические лампочки в люстрах, украшенных кинжально-острыми хрустальными подвесками, льют свой неземной желтый свет? Почему Валенсия никогда не спрашивала, что там происходит? Или не хотела знать, что находится за бухтой Ла-Джолья или еще дальше, на Юнион-стрит в Сан-Диего; ведь Линда слышала совершенно точно — хотя, конечно, не видела, — что там без всякой лошади бегает омнибус и доставляет всех желающих, куда им надо, всего за каких-то пять центов!

Валенсия протянула Линде одну из рубашек Эдмунда, с отстегивающимся воротничком. Она хранила его запах — смесь красного дерева и лука; Линда почти чувствовала его тело под уже поношенной тканью.

— Я знаю, что у тебя на уме, — сказала Валенсия. — Но ты не права, Линда.

— Не права?

— Я была такой же.

Линда ничего не поняла.

— Когда я здесь появилась, все было по-другому. Куда ни посмотришь — везде один чапараль да кусты. Речка тогда была поглубже — целый поток несся в океан. До того как над Агва-Апестосой построили мост, она была шире и как-то чернее. Если ты, Линда, думаешь, что сейчас от нее воняет, то ты не представляешь, что это было тогда. Когда задувал ветер с Санта-Аны, мы, бывало, лица платками завязывали.