Морис Дрюон - Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории

Конец приближался. Каждый это знал или чувствовал. Немецкий людоед был смертельно ранен. Он еще нанесет тяжкие удары; еще будет много погибших и много изувеченных; тысячи людей лишатся крыши над головой. Но людоед уже не оправится. В начале 1945 года на него наступали со всех сторон.

Армия Жукова продвигалась по Померании и Бранденбургу, а армия Конева — по оси Бреслау — Берлин. Им не терпелось взять в клещи столицу рейха. Армия Паттона очищала Пфальц, армия Латтра сумела ликвидировать Кольмарский котел и закончить освобождение Эльзаса.

Народы вновь обретали свободное лицо; и в середине января в Ялте была нарисована новая карта Европы. Если войска еще пребывали в войне, то их руководители уже работали на завтрашний день.

Эти месяцы я провел главным образом на Рейне, поднимаясь по этому огромному древу войны, ветви которого пылали или иссыхали по обоим берегам.

Страсбург со своим Кельским мостом, поворотный пункт нашей истории, подарил мне несколько бессонных ночей на городских стенах, где чувствовалось, как за спиной дышит нация. Миновав Оберне с его фольклорными фасадами, я поехал в Мольшеме, решив посетить недавно сформированную 5-ю бронетанковую дивизию, которая только ждала, чтобы ринуться в бой.

Там в окружении ошеломленных офицеров штаба я увидел Андре Мальро. Из-под большого темно-синего берета выбивалась прядь волос, а башмаки с высокой шнуровкой не могли скрыть дрожание ног. Он пророчествовал о том, что будет концом века.

Я передвигался один в большом реквизированном лимузине, на крыле которого установил трехцветный флажок. Он довез меня до Люксембурга и Льежа. Льеж праздновал свое освобождение. Пивное пьянство длилось три дня.

Я скользнул в Спа, Вервье, и проник в Германию неподалеку от Экс-ла-Шапеля. Дорога была пустынна. Я двигался по территории врага и был победителем. Свою победу я переживал напряженно и, глядя на маленький флажок, трепыхавшийся на капоте, шептал: «Спасибо, де Голль, спасибо, де Голль…» Ведь это благодаря генералу и его провидческому гению я был здесь!

Некоторые названия, прославленные войной, быстро возвращаются в забвение. Помнишь только те, где находился во время боев. Бастонь! Сектор Бастонь! Дело было трудным. Я вновь вижу, как однажды ночью моя машина увязла по самые оси. Понадобился американский танк, чтобы вытащить ее из рытвины. Ремаген! Все мосты были взорваны, кроме ремагенского, а найти его было не так-то просто. Маастрихт, снискавший известность пятьдесят лет спустя благодаря подписанию европейского соглашения, для меня останется лавиной бронзы, которая ночью обрушивалась на город, где я разместился на постой у подножия его башни.

А потом, в апреле, британские дивизии прибыли под Берген-Бельзен и освободили первый концентрационный лагерь.

Мы все знали, что эти места заключения существуют. Знали, что условия содержания узников ужасны. Но мы не видели.

На следующий день англичане собрали в проекционном зале на Елисейских Полях ответственных за информационные программы союзнических армий. Оказавшись в Париже, я тоже был приглашен. Нас было человек пятьдесят, кому представили сырые съемочные материалы без купюр и монтажа — такие, какими он вышли из коробок. Голый ужас.

Поскольку сцены снимали несколькими аппаратами, случались повторы, придававшие зрелищу ритм фильма ужасов. Лишенные взгляда скелеты, бродившие среди мертвых; бесплотные трупы, которые сгребали бульдозерами в огромные общие могилы; каторжники, лежащие друг над другом в бараках… Кучи волос и зубных протезов, крематории — все то, что множество написанных или визуальных свидетельств сделают скорее банальным, чем ужасным, впервые предстало перед глазами не предупрежденного зрителя.

Время от времени хлопала дверь, когда кто-нибудь из присутствующих выходил, чувствуя, что его охватывает дурнота.

Так вот что человек мог сделать с человеком. Вот куда могло завести забвение того, что перед тобой — твой ближний. Вот куда могла завести индустриализация ненависти. Тут уже не душа врага подвергалась сомнению, а человеческая природа в целом.

Молчание было трагическим.

Нас спас один английский офицер. Когда на экране в четвертый раз появилась женщина в черном — длинная, худая, безумная, вцепившаяся в прутья решетки, — он заметил нарочито развязным тоном:

— This lady seems to have a leading part. [60] Похоже, у этой дамы тут ведущая роль (англ.) (Прим. автора)

Сделав это, он напомнил нам о самих себе и о том, для чего мы здесь собрались: как можно лучше использовать этот материал. Вскоре мы вновь стали, так сказать, профессионалами. Выражали свое мнение, спорили о том, от чего можно было отказаться, обсуждали кадры, которые следовало пустить в дело…

Но разве это возвращение к холодному суждению, к отстраненности не внушало тревогу? Разве не произошла в нас некая мутация, позволившая смотреть на ужас просто как на материал, с которым нужно работать? Начало обесчеловечивания. Каждый человек носит в глубине себя чудовище. Нельзя давать ему пищу.

Мы отправились к своим войскам с чувством облегчения. Мы возвращались на свежий воздух.

Свой последний репортаж я должен был посвятить франко-британскому коммандос, десантно-диверсионной группе, изобретенной Черчиллем в самом начале войны. С тех пор это необычное подразделение проделало странный путь, теряя людей на всех пляжах и перед каждыми воротами. Коммандос специализировались на смелых вылазках, на обманках и приманках. Давали убивать себя, в то время как подлинная операция шла где-нибудь в другом месте. Группу возглавлял полковник Паусон — ирландец лет тридцати, прекрасный, как статуя Праксителя, и страстно увлеченный античной литературой. Что тут делал этот интеллектуал? Какая страсть к подвигу толкала его? Или же ему требовалось постоянно рисковать своей жизнью, чтобы ощутить ее вкус?

Французским отделением командовал отставной банковский служащий майор Кьеффе, которого природа наделила сложением ярмарочного силача. Он был не прочь продемонстрировать свою мускулатуру. Обнажив торс и поигрывая на солнце мышцами спины, он говорил нам: «Видали шашечницу?»

Его контингент состоял наполовину из героев, наполовину из шалопаев. У него были такие офицеры, как Атте и Вурш, образцы рыцарственного поведения. И еще солдаты, которым дали выбор между трибуналом и его отрядом. Когда он принял к себе Буланже по прозвищу Пекарня, у того на лбу было наколото: «Непруха». Кьеффе снял свою куртку, встал в боксерскую стойку и сказал: «Защищайся». Пекарня получил хорошую взбучку, но начал становиться человеком.

Отряд тогда находился в самом авангарде союзнического продвижения, на Зеландских островах. Половина отряда — на суше, половина — на воде, поскольку Голландия была умышленно затоплена. Примерно в конце апреля я прибыл в Миддлебург, где у подразделения был центр.