Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

Из комнаты вышла Петровна. Я начал выталкивать Рулика на лестницу, и, к моему удивлению, это вышло у меня очень легко, но Миша изловчился, швырнул букет Петровне (он рассыпался в полёте) и крикнул, уходя:

— Так мы договорились, Шурочка! Как условлено!

— Да, да! — пылко ответила Петровна за моей спиной.

Я немедленно позвонил Славику и всё ему рассказал. Он попросил дать трубку Петровне и что-то долго, сердито ей втолковывал. Петровна уныло бубнила: «Ага… ага… угу…» Я решил, что дело сделано, вопрос закрыт и успокоился. Старушка моя тоже не вспоминала о Рулецком целых два дня. На третий день я совсем потерял бдительность и сказал:

— Ладно, Петровна! Полно тебе дома сидеть! Сбегай-ка на площадь за хлебом, — знаешь тамошний магазин? Только не разговаривай по пути ни с кем и со знакомыми не здоровайся. Не забудь! Ни в коем случае ни с кем не здоровайся, даже если бабу Лену увидишь.

— Ага… — ответила она, не глядя на меня. — Ни с кем, ни с кем… Ты не волнуйся, Андрюшенька. Я быстренько. Вот десять минут — и я вернусь. Или пятнадцать минут.

Последние слова она договаривала уже на лестнице.

Через полчаса я понял, что Петровна не вернётся. По крайней мере, сегодня. Поздно вечером я двинул к дому Рулецкого.

А жил Рулецкий далеко, на отшибе, на Пастушьем Поле, где среди старых-престарых частных избушек возвышались десять новых блочных пятиэтажек. Обычно из нашего района туда добирались на автобусе, но я решил пройти пешком, тем более что путь лежал вдоль Свири. Моей любимой, моей родной Свири, которая забрала моих родителей, — но я за это на неё не сердился, потому что наша река, это, может быть, лучшая из могил. Подумайте, ведь мои отец с матерью — он учитель истории, она учительница географии — всю жизнь свою прожили на реке. Они купались в ней в детстве, они катались по ней в лодках в юности (и так однажды, в лодке объяснились друг другу, — это мне мать рассказывала), они жарились на песке её пляжей, они бродили по её лесам в поисках грибов и ягод, они каждую неделю рыбачили на ней (мать была страстной рыбачкой) — и они ушли в неё. Всё верно, всё правильно, всё так как должно. И правильно, что их не нашли, что они не стали утопленниками — теми жуткими существами, которых вытаскивают баграми из их последнего прибежища и тащат, на страх народу, через весь город, под вой фальшивого оркестра в другую, в земляную, грязную могилу. Хорошо, что всё случилось именно так, как случилось. Я по-прежнему люблю Свирь (хотя «любовь» — это слово слабое, ничего не выражающее), я купаюсь в ней и пью её воду, всё такую же чистую и свежую, как при жизни отца и матери, — потому что ничто не сможет осквернить воду нашей реки, тем более, тела моих родителей.

Но я отвлёкся, извините. Итак, по улице Лейтенанта Чебоксарова, тянущейся по высокой гряде холмов вдоль Свири, по её щербатому тротуару, под асфальтом которого, точно вены под кожей, вспучивались длинные корни тополей, мимо лёгких современных домишек — детской библиотеки, аптеки, универмага, тепло светящихся перламутровым неоном, — через старый деревянный мост над речкой Пастушкой, веселой замарашкой, бегущей в нашу главную реку, — и далее, на Пастушье Поле, жители которого, не очень-то привечая обитателей центра, смотрели на меня из-за заборов угрюмо и неприязненно.

Я нашёл двухподъездную пятиэтажку Рулецкого, без труда вспомнил номер квартиры и позвонил. Дверь открыла Петровна. Она доверчиво выглянула на лестницу, увидела меня, охнула, отскочила в прихожую, но скоро поборола первую оторопь, воинственно подбоченилась и изготовилась к бою.

— Привет! — сказал я ей.

— Пришо-ол? — зловеще прошипела она. — Пришо-ол? Надсмотрщик мой явился! Тюре-емщик! Чего надо? Обратно топай! Я где хочу, там и останусь!

— Ну, во-первых, оставаться где хочешь тебе нельзя, — начал я миролюбиво. — У тебя ещё паспорта нет, ты, собственно, не знаешь ничего и в современном мире ориентируешься плохо. Во-вторых, эксперимент пока не закончен: ещё не известно, как поведёт себя твой организм в ближайшие дни; ну, и в-третьих…

— В-третьих!.. — и бурая от гнева Петровна покрыла меня последними словами. Терпеть не могу мата. Особенно в женских устах. Особенно в устах моей, можно сказать, дочери. Тем более что раньше она выражалась очень деликатно.

Сморщившись, как от зубной боли, я упал на табурет, стоящий в прихожей:

— Дура ты, — сказал я тихо. — Нашла жениха, нечего сказать. Девяносто лет ждала, чтобы отдаться Рулецкому. Блистательный выбор, продуманный десятилетиями! Поздравляю!

— Молчи, молчи! — взвизгнула она. — То же мне, нашёлся указчик! Много понимаешь, да? Ты же мне в правнуки… Нет, ты даже для правнука моего маловат! Учить меня будешь, сопля?!

Почему она так груба? Отец-священник, любимые стихи, тонкая душа, мудрость прожитой жизни, — где сейчас всё это? Неприятно, ах, как неприятно!..

В дверях зашевелился ключ и в прихожую вошёл мурлыкающий от счастья Рулецкий. Увидев меня и гневную Петровну он перепугался и, пытаясь справиться с испугом, попытался хамить:

— А! Хе-хе! Чокнутый профессор пришёл!

И начал тыкать меня в живот потным кулачком.

— Короче, так! — сказал я, грозно поднимаясь с табурета. — Сейчас иду к Славику и всё ему рассказываю. Он — руководитель операции, он вам устроит весёлую свадебку. Конспирацию вы нарушаете, эксперимент срываете!.. А как твоя любовь, Миша, повлияет на её организм? — ты это знаешь? Нет? А может быть, сильная эмоциональная встряска её убьёт? У меня никаких гарантий нет, я такой конец вполне предвижу. Отойди, Миха, от двери, дай мне выйти! И если вы завалите всё дело, ребятки, — а дело, между прочим пахнет такими деньгами, которые вам и не приснятся никогда, — если мы со Славиком этих денег из-за вас лишимся, — ох, я весело посмеюсь над вашей дальнейшей судьбой!

Рулецкий от страха стал в два раза ниже ростом: гнев Славика был для него худшей из угроз; Петровна тоже слегка присмирела, — она помнила, какой жёсткий допрос устроил ей в своё время Калинкин. Я почувствовал себя хозяином положения.

— Ну, так что? — сказал я Петровне. — Сама пойдёшь домой, или на славиковом Опеле поедешь?

— Дроныч, Дроныч!.. — Рулецкий сделал такое движение, будто хотел упасть передо мной на колени. — Дроныч, ну погоди, не спеши! Пойдём, поговорим, а? Пойдём, Андрюха? Всё сами решим, зачем Славика беспокоить?

Он был так жалок, что я не смог не согласиться и пошёл за ним на кухню. Он налил мне коньяку в большую кофейную кружку, выложил на стол какую-то рыбку, какую-то колбаску, конфетки в початой коробке.

— Дроныч! — сказал он задушевно. — Ну что ж ты так? Мы же друзья, за одной партой сидели, да?.. Разве я что-то нарушаю? Я её никому не покажу, из дома не выпущу, честное слово! Я её… Да я её… Я от неё на шаг не отойду, я перед ней пол опахивать буду! Мне же это только в радость, — ты пойми. Я даже её вообще трогать не буду, если ты запретишь. Конечно, не буду! Если от этого эксперимент сорвётся, так больно надо!.. Пусть! Буду в соседней комнате спать, или вовсе на ночь уйду… Лишь бы только она у меня осталась!