Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

На следующее утро я, не откладывая дела в долгий ящик, двинул с докладом к Славику на «конспиративную точку» и застал его там, целующимся со своей женой Тамарой. Нимало не смутившись, красавица Тома благожелательно улыбнулась мне, махнула рукой мужу, и сказав: «Вечером договорим!» — ускользнула в приоткрытую дверь. Минут пять я смотрел ей вслед, не в силах произнести ни слова.

Дело в том, что я люблю Тому. Не ждите от меня долгих рассказов об этой любви, о том, как она родилась, как продолжалась, и почему я ни разу ни словом не объяснился с этой светлой (в смысле, светящейся), лёгкой, благоуханной, благозвучной…

Нет, оставим эту тему. Я пришёл к Славику.

И чётко, кратко, по-военному и не без злобы доложил ему о преступных действиях Рулецкого.

— Понимаешь, Славик, — сказал я. — Мне, в сущности, не известно, к чему может привести хрупкий молодеющий организм такая сильная встряска, как секс. Может быть, ничего худого и не будет, — в конце концов, дело естественное, житейские. Но с другой стороны, сегменты человеческой ауры — вещь не стабильная, подверженная колебаниям, и если ритм одного сегмента начнёт накладываться на ритм другого…

— Понятно, понятно… — пробормотал Славик, в глубокой задумчивости гладя свою белобрысую голову. — Так или иначе, а Рулику не поздоровится. Будет ему подарок к свадьбе… А в остальном…

Калинкин замолчал, тяжёлым, недобрым взглядом уставясь в выцветшие глаза Магомаева-Зыкиной. Он долго размышлял, а я терпеливо ждал. Наконец, Славик изобразил на пухлом своём лице кроткую покорность судьбе и со вздохом произнёс:

— Ну что я тебе скажу, Дроныч… Ладно… Пусть будет, что будет… Я вот о чём подумал: так или иначе, а дело Петровны, — это у нас даже не эксперимент, а только подготовка к нему. Это мы для себя — только для себя! — проверяем: сработает? не сработает? Сработало? Отлично! Теперь приступим к настоящему эксперименту. Тщательно выберем старуху, — такую, чтобы в молодости была настоящей красавицей (превращение должно быть эффектным, — да?!), начнём её обследовать, каждый день ставить её градусники, мерить давление, вес, рост, размер ноги, талии, бюста… Ну и всё, что положено… Всё запишем в тетрадочку аккуратненько. Потом мы эту бабусю облучим, и опять начнём всё измерять, записывать… Фотографировать её будем каждый день… Чтобы всё было задокументировано! И потом мы всю нашу писанину представим кому надо! И будет у нас дело хорошее! А что Петровна? — да тьфу на неё! Нравится ей Мишка, — ну и пусть забирает себе Мишку! А если она надорвётся от мишкиной любви, — значит такая её судьба. Всё равно ей помирать было не сегодня — завтра, а так хоть свет какой-то увидит перед смертью. Вот и всё, на этом и порешим. Деньги у тебя не кончились? Добавить не надо?

Я слушал Славика и даже понимал смысл его речей, но ничего, кроме Томы ни в голове моей, ни в сердце не было. Только она — лёгкая, цветущая, дивная, дивная…

Рулецкий и Петровна прежде похода в загс решили устроить нечто вроде помолвки: некий скромный праздник для своих, — не в главном городском ресторане «Свирь», а в небольшом, любимом Руликом кафе. Это заведение называлось у нас «Кабанами». Почему — я не знаю. Старый-престарый дом на углу Еловой и Комиссара Потапова, построенный, как говорят, ещё до войны, и ни разу с тех пор не чиненный; нижний этаж его занимали «Кабаны». В советское время здесь был щербатый жёлтый кафель на стенах, смиренные тонконогие столики, мокрый пол, серый потолок. Потом, в новые времена в «Кабанах» сделали евроремонт, но так как здание в целом сохранило девственность, евроремонта хватило не надолго, и вскоре «Кабаны» стали ещё страшнее, чем были в брежневские времена. Всё же круг завсегдатаев этой пивнухи не сужался; Рулецкий в него входил, я же и носа в «Кабаны» не казал: умудрился прожить до двадцати пяти лет, так ни разу и не ознакомясь с этой нашей достопримечательностью. Пришла пора наверстать упущенное.

Рулецкий снял целый зал (а в зале было метров тридцать, не больше), выстроил все столики (деревянные, тяжёлые) в один длинный стол и широко пировал за ним со всею своею дружиною. Собственно, я впервые узнал о том, что у Рулецкого есть своя дружина. Возле Славика он обычно крутился в единственном числе, ни на шаг от него не отходил, — и откуда бы тут взяться дружине? — но вот они, сидят, человек двадцать, и все рады попраздновать в сени рулецких крыл, попить его водку, пожевать его шницеля. Кое-кого из дружинников я знал, с кем-то вместе учился, и каждого хоть раз да видел на наших улицах, — всё это наше народонаселение, неказистое, не франтоватое, не то, чтобы очень нетрезвое, но гордое и уверенное в собственной устойчивости. Рулецкий между ним был скорее чужим: не врастал в нашу землю и не вырастал из неё.

Играла музыка: чей-то старый кассетник, «китайский батон» не чётко и не громко хрипел то ли Высоцкого, то ли Розенбаума. Дружина молча поедала закуски, а в стороне от стола, на пятачке, освещённом самой большой в заведении люстрой плясали Рулецкий и Петровна.

Они были счастливы, как Дафнис и Хлоя. Петровна, бледная до синевы, дурная от радости, в чёрном коротком платье, — она пыталась выплясать то, что когда-то в детстве видела на праздничных гулянках; Рулецкий, похожий на деревянного Буратино, выкаблучивал то, что ему представлялось русской пляской. Неуклюжие, всклокоченные, хохочущие до визга, до удушья, они то и дело падали друг другу в объятья посреди своей разухабистой пляски, и мимо этих объятий пролетали, тыкались в стены, в колонны, грохались с размаху на колени… Гости смотрели на них лениво и неодобрительно, — впрочем, кто-то пытался хлопать скользкими от куриного жира ладонями.

Я присел с краю стола, мне тотчас придвинули полную тарелку и полную рюмку, я чего-то отхлебнул, что-то откусил, не сводя глаз с Петровны и её кривошеего друга; кто-то за столом всё ещё одиноко хлопал плясунам, кто-то беседовал о своём, градус был ещё очень и очень низким, и никто не спешил его повысить; наши влюблённые в этом обществе казались неприлично пьяными.

— Привет, — сказал мне какой-то мой одноклассник, имени которого я сейчас никак не могу вспомнить, — Я чё-то не пойму: это свадьба, или как? Чего тут Рулик учиняет?

— День рожденья, — объяснили ему с другого конца стола.

— У Рулика?

— У бабы его.

— А баба — кто? Из центра?

— Нет, соседская, заозёрная.

— Ты её знаешь? — спросили у меня.

— Ещё бы! Это моя дочь! — ответил я.

Недоумённое молчание длилось с минуту, потом от меня решили отстать подобру-поздорову и вновь занялись закусками.

— Ей сейчас лет тридцать? — ко мне кто-то подсел; я обернулся и увидел Славика.