Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

— Я тебе не нужен?

— Уйди! — бросила она, глядя себе под ноги. Я, довольный, отправился досыпать. Что с того, что они, кажется, успели поцапаться с Руликом? Мне-то в том какая печаль? Я, скорее, рад такому обстоятельству: пусть впереди у меня тысячи омоложенных старух, но Петровна останется моим первенцем и никогда её судьба не будет мне безразлична. Это хорошо, что она ушла от Рулецкого — всё-таки, он ей не пара.

Проснулся я часам к двенадцати и пополз на кухню, ставить чайник. По дороге заглянул в гостиную. Петровна всё ещё мерила её шагами, — но уже не так яростно, как утром, а медленно, тяжко, безнадёжно. Услышав скрип двери, она подняла на меня глаза и хрипло сказала:

— Ну-ка, живей… Сбегай за сигаретами.

— За чем?! Сигаре… Что-что? Ты курить начала, да??

— Не твоё дело, милок. Тебе сказано, сбегай, значит, беги.

И что вы думаете? — я сбегал. Купил ей манерную тоненькую пачку «Гламура» и принёс в зубах, виляя хвостом. Она разодрала пачку ногтями, выхватила помятую сигарету, воткнула в губы, как ребёнок соску — прямо посередине рта — и надолго застыла в горьком оцепенении.

— Прикурить? — спросил я угодливо. — Огоньку принести?

— Не надо! — ответила она, вынула сигарету изо рта и швырнула себе под ноги.

— Ты поведай, что случилось, — посоветовал я. — Не то, чтобы мне это шибко любопытно, но тебе же легче станет.

— Что случилось?! — вскинулась она. — А что, по-твоему, могло случиться?! Вот то самое и случилось!!

Я нас секунду задумался.

— То самое?.. я правильно ли понял?..

— Правильно, правильно! — горько сказала Перовна и слёзы наконец-то хлынули из её усталых, воспаленных глаз. Она опустилась на диван, уронила голову на колени, и басистые рыдания наполнили комнату.

— Ну… Так что ж? Дело-то простое…

— Простое! — вскричала она. — Простое!! Я девяносто лет жила, — все девяносто лет жалела, что, вот, не было у меня этого простого… Всю жизнь!.. А о чём жалела-то? — об этом… (взрыв рыданий) об этом… (вновь неудержимый плач)… Любовь, говорят… Любовь… «На ней вся жизнь держится», — говорят… Зачем мне такая жизнь, если она на этом держится?! Андрюшенька, может быть, я не понимаю чего-то?.. Как это? Это у всех так, да? Это ради такого люди из кожи вон лезут? Чтобы этак вот, по-собачьи?..

— Слушай, а разве раньше у вас ничего не было? До сегодняшней ночи?

— Не было! Не было! Он боялся шибко! И Славика боялся, и мне навредить не хотел. Ходил вокруг меня на цыпочках… Ходил-ходил… А тут решил, что можно… У-у, дрянь какая, эта ваша любовь!.. Это ж какая дрянь! Я прежде, в колхозе и на быков-то смотреть не могла, когда они… Меня выворачивало всю! А тут…

Я уже накапал валерьянки в стакан с водой. Она выпила, лязгая зубами по стеклу, и спросила, тяжело переводя дух:

— Выходит, у меня жизнь-то была чистая?

— Ну, Петровна, — как сказать… — я уже понял, что разговоры тут бессмысленны. Человек хранил девственность ни много, ни мало девяносто пять лет и о любви имел лишь самое книжное представление. После девяноста пяти лет девственности вкусить от радостей плоти с Мишей Рулецким…

— Милая ты моя! — сказал я с чувством. — Ну, брось, не переживай, не ты первая, не ты последняя…

— Я первая! — шёпотом воскликнула она. — Я первая под твой аппарат села! Зачем, Андрюшка, зачем?! Мне бы и помереть чистой!

— Послушай, но ведь у вас такая любовь была… На вас же приятно было посмотреть. Как вы отплясывали в «Кабанах»!.. Прелесть, кино!

— Ну так что ж, что отплясывали? Весело было, вот и отплясывали! Я всегда плясать любила. Запрусь дома, радио включу и пляшу, пляшу…

— Неужели он тебе был нисколько не приятен? Мишка-то Рулецкий, а? Зачем же ты к нему удрала?

— Приятен, не приятен!.. Не знаю я! Захотела удрать и удрала. Он мне начал речи говорить, вот к нему и удрала. Начал бы другой — к другому бы пошла.

— Он что, грубый был? Сегодня-то ночью?

— Не-ет!.. — протянула она и передёрнулась.

Больше я её не трогал. Вечером пришёл стёртый, потемневший Рулецкий.

— У тебя? — спросил он с порога.

— У меня… — ответил я нехотя, — Но лучше шёл бы ты домой… Честное слово… По крайней мере, не сегодня. Дай ей дня два отдышаться, прошу тебя!

Рулецкий, всхлипнув, отодвинул меня в сторону и безошибочно кинулся в сторону гостиной. Я подумал секунду, а потом заперся в ванной и включил воду: мне не хотелось слышать его рыданий и её суровых криков. Я их, конечно, слышал, даже сквозь рёв до отказа отвёрнутого крана, — но, по крайней мере, не мог различить слов.

Через десять минут до меня донёсся грохот быстрых шагов по коридору, несколько протяжных всхлипов и пушечный удар закрываемой двери.

— Что же, Петровна? — сказал я, заходя в гостиную. — Как ты там говорила: «Что один, что другой — разницы нет»?

Она неприязненно глянула на меня, помолчала и ответила:

— А то — есть? С космонавтом слаще? Всё одно. Всё пакость.

Я задумался. Нельзя сказать, чтобы мой собственный жизненный опыт говорил мне нечто совершенно иное. Вот, если бы у меня с Томой Калинкиной… Если бы Тома Калинкина бросила вдруг своего толстого Славика… Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, — но именно поэтому-то я и уверен, что с ней-то у меня всё вышло бы совершенно иначе. Замшелая в девках Петровна, нежданно-негаданно получив чудесную молодость, вообразила, что теперь и любовь к ней придёт такая же чудесная, несказанная… Немножко ошиблась, — да, бывает…

Она вновь горько заревела у себя на диване, размеренно тычась головой в подушку, но тут уж я не выдержал:

— Шурка, ты уже того… переигрываешь… Ну, оплакала свою ошибку… погоревала, — ну и довольно. Дальше жить надо. Все живут, и ты живи.

Петровна вскочила с дивана и замахнулась на меня табуретом — «Шурку тебе?!..»; я вылетел в коридор, почти успев уклониться от удара, — только ссадина на плече осталась. Два дня после этого мы с ней не разговаривали.

На третий день явился бодрый деловой Славик, которому даже могучее брюхо не мешало казаться подтянутым и статным, — бегло поздоровался со мной и заперся с Петровной на кухне. Я было сунулся туда, но Славик попросту, по-дружески, с шутками и прибаутками дал мне понять, что в моих услугах никто здесь не нуждается, и я остался не у дел. И вдруг начали они о чём-то оживлённо балабонить, — и почему-то Петровна уже смеялась, и почему-то она уже пела, и почему-то славиков голос с низких, вальяжных ноток радостно взлетел в петушиные высоты…

Через час они покинули своё убежище, сияющие, — ну так умилительно! Ну, просто два солнышка разом выглянуло!.. Я аж руками всплеснул:

— Утешилась, страдалица!

— Оставь, Эдисон, не напоминай! — улыбнулся довольный Славик. — Мы ей нового жениха найдём, получше, на-амного получше!.. Погоди, скоро за ней толпами будут бегать женихи со всей России!.. За автограф её станут последние деньги отдавать!..