Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

— А в чём дело-то, Славик? — настороженно полюбопытствовал я.

— А потом узнаешь, — ответил Калинкин, стоя в дверях. — Что болтать раньше времени?

— Даже мне не скажешь?

— А что ты — особенный какой?

— Кх-м… Обидеть хочешь, Славик?

Славик изобразил на лице некоторое сожаление:

— Ты это… Пойми: тайна есть тайна. Не то, чтобы какая-то страшная, но всё-таки… Не волнуйся, в своё время всё узнаешь. На эксперимент это не повлияет, отвечаю. А ты, Шура, послезавтра в одиннадцать приходи. Подберём тебе всё, что нужно.

Целый день после этого разговора Петровна сидела в кресле, пожав ручки-ножки и пустым взглядом озирала книжные полки. С наступлением вечера она вдруг вскочила, подбежала к стеллажу и начала ожесточённо рыться в книгах, — она вытаскивала их, одним махом перелистывала и запихивала обратно, корешком к стене.

— Что хоть ищёшь-то? — спросил я её. — Скажи, может, помогу.

— Уйди! — буркнула она, срывая суперобложку с моего любимого сборника «Европейские поэты ХХ века» — отдельного томика из Всемирной Литературы, купленного мною ещё в студенческие годы у какого-то алкаша на Васильевском острове. Купил я его из чистого человеколюбия, вовсе не интересуясь новой европейской поэзией, но уже в метро, направляясь в родную общагу, открыл эту увесистую книгу, прочёл одно стихотворение, другое — сейчас даже не помню, чьи именно это были стихи, — и что-то как-то в меня запало… Не знаю, почему. Я и с нашей-то, русской поэзией плохо знаком, дома у меня кроме здоровенной хрестоматии, подаренной завучем в честь отличного окончания третьего класса, ничего и нет, а это… Неуклюжие переводы неудобочитаемой западной зауми как-то вышибали меня из привычного мира и выносили в просторы чистого астрала, где моя научная мысль могла летать вольно и прихотливо.

Петровна зажала под мышкой жёлтый томик Всемирки и убежала с ним на кухню. Я прислушался. Некоторое время она просто листала страницы — торопливо, яростно, так что бумага трещала. Кажется, она просто вырывала лишнее, — всё, что ей приходилось не по вкусу. Не скрою, мне больно было слышать, как расправляется она с моей любимой книгой, — но неужто я пожалею ради своей единственной, любимой дочери какую-то пачку прошитых листов бумаги? Пусть, пусть… Вопрос в другом: зачем она это делает? Что она там ищет? Вот она остановилась, притихла… Потом забубнила вслух «Анабазис» Сен-Жон Перса: «Море безумия, море Ваала, море безветрия и море шквала…» Эти стихи я помнил наизусть потому что, если открывать книгу наугад, то неизменно выходила подборка Сен-Жон Перса, — а я всегда открывал сборник именно наугад. Кажется, ей не понравился «Анабазис»: вновь затрещала бумага и трещала довольно долго, пока, наконец, вновь не послышалось басовитое бормотание:

Она хлопнула книгой, надолго замолчала… Задумалась.

Не помню, чьи это были стихи. Кажется, Элюара. Зазвонил телефон. Я устремился в комнату. Звонил Славик.

— Ну, как там наша красавица?

— Слушай, что ты с ней сделал? Как это? Я ничего не понимаю…

— А что?

— Так она заперлась на кухне и стихи бубнит…

— Стихи? Ну что ж, это правильно. Это я ей посоветовал. Она же дама интеллигентная. Да. А ты не знал? Она всю жизнь книжки читала. Она стихи любит. Она таких поэтов помнит, о которых мы с тобой и не слышали. Какой-то Натансон, или Нордсон…

— Надсон…

— А, ну ты его тоже знаешь… Ладно, пусть читает! А сама не пишет? Ты знаешь, что она и сама сочиняет? Не знаешь? — так знай! Короче, — понравилось мне, как она пела в «Кабанах», — хочу её по этому делу пристроить!

— Как это? Куда пристроить? К себе, в Дом Культуры? А зачем? Подожди, пока эксперимент закончится.

— Да нет, тут не Дом Культуры, — тут повыше будет! Поп-фестиваль в Анапе — знаешь? Да знаешь, конечно, просто забыл! Это же такая вещь! Прямой путь наверх! Победитель получает право на бесплатную запись диска, три бесплатных концерта на телевидении, — ну и вообще, раскрутка мощная идёт, — надо только первое место занять. Я тут оживил кое-какие старые связи… Люди солидные… Поддержат нашу красавицу по полной программе. Главное, чтобы она им понравилась. Недели две мы с твоей питомицей позанимаемся, — потом эти люди приедут, мы им покажемся… Я думаю, всё хорошо будет. Приводи её завтра ко мне на точку, ага?

Я постучал Петровне на кухню, — она открыла, бледная и взволнованная: стихов начиталась, поэтическая натура.

— Значит, петь будешь? — спросил я.

— Буду! — улыбнулась она. — Ой, буду!.. Слушай, Андрюшка, — ведь всю жизнь об этом мечтала!.. Всю жизнь! Тьфу на эти женитьбы, — надо делом заниматься, — это Вячеслав Павлович верно говорит.

— Ну… перо тебе в шляпу… Смотри, только не засыпься там со своим паспортом. Значит, из праха сгоревшей любви воспылает пламя песни?

— Да, какая любовь!.. — она весело махнула рукой. — То же мне, любовь! Не вспоминай даже! Я петь всегда любила, просто у меня не было случая на люди выйти. Стеснялась — и вообще…

— Ты, значит, и стихи пишешь?

— Писала. Давно… Но у меня такие они, знаешь… Вот, вроде, как в этой книжке жёлтой, — наизнанку все…

— Почитаешь как-нибудь?

— Ага!

Интересно это всё: человек на моих глазах проявляется, как фотоснимок, — старческая темень расходится, и вместо задеревенелой полуживой бабки, которая только слонялась с палкой по двору и бубнила что-то невнятное, передо мной настоящий человек, милая девица с претензиями на любовь, на пение, на поэзию какую-то… Здорово!

На другой день я отвёл её к Славику и вновь застал его с Томой, — правда, на этот раз они не целовались, а чинно обсуждали что-то вроде семейного бюджета. Тома глянула на Петровну мельком, — не знаю даже, заметила ли она её; но вот Петровна так и впилась в Тому глазами, и с каждой секундой глаза её наливались нешуточной злобой.

— Ага, привёл! — обрадовался Славик. — Вот сразу и начнём! У меня уже и преподаватель приглашён… Пойдём на второй этаж! Томик, ты иди уже домой, и тебе, Дрон, мы мешать не будем, — можешь спокойно заниматься своей наукой, — я всё сделаю как надо.

Мы с Томой встали и вышли. Всю дорогу славикова кабинета до самого выхода из ДК я мучительно придумывал, о чём бы мне заговорить с ней, но на улице она приветливо мне улыбнулась, помахала длинными пальчиками, пропела: «По-ка…» и скрылась. Я побрёл домой один.

Вечером Петровна не вернулась. Встревоженный, я позвонил Калинкину, но он преспокойно мне ответил, что Александра, видимо, ещё занимается, и что, скорее всего, останется ночевать в ДК: «У меня там есть местечки для ночёвки!..»