Зое Вальдес - Кафе «Ностальгия»

МОНГИ. В-в-озьми на п-п-память.

САМУЭЛЬ (наваливаясь на него). Я не дам тебе уплыть, Заика, старина, разве ты не понимаешь, что это безумство?

Они дерутся. Самуэль наносит удар Монги. Андро пытается их растащить, все трое сплетаются в один клубок. Самуэль истерично плачет. Устав, они прекращают борьбу.

Монги удается выскользнуть из крепких объятий; он отбегает на несколько шагов, остальные, подавленные, сидят на земле.

МОНГИ. Не б-б-беспокойтесь, дождь сильный, но м-м-море б-б-будет спокойным – дождь без ветра. Да гори оно все синим пламенем и пропади трижды пропадом!

Схватив колесо, он бежит с рюкзаком за спиной в сторону каменистого берега, Андро и Самуэль устремляются за ним. Вдруг море озаряется феерическим светом, посреди волн появляется Дева Милосердия. Крупный план лица ошеломленного Самуэля.

САМУЭЛЬ. Дева Милосердия, Дева Милосердия!

Остальные тоже видят ее, но не могут поверить своим глазам.

АНДРО. По-моему, это подводная лодка!

МОНГИ (в смущении). Это маяк. Всего лишь маяк Морро, [200] Маяк крепости Эль-Морро, расположенной с восточной стороны входа в гаванскую бухту. м-м-мне н-н-нужно быть осторожным с этим м-м-маяком! Они могут меня обнаружить!

САМУЭЛЬ (зачарованно). Нет, это Дева Милосердия, это она. Я вижу трех Хуанов у ее ног!

В следующем кадре мы видим Деву, парящую над волнами; рядом, охраняя ее, скользит лодка с Хуаном Креолом, с Хуаном Индейцем и с Хуаном Негром.

АНДРО. Это Дева! Или подводная лодка?! Черт возьми, кабальеро, Пресвятой не существует!

Монги, воспользовавшись замешательством, бросается в море. Он бормочет молитву, глядя на чудо явления Девы.

МОНГИ. Давай, черт тебя дери, если это и вправду ты, то защити меня.

На берегу Андро и Самуэль мечутся из стороны в сторону. Наконец Самуэль бросается в океан, который начинает уже волноваться; в отчаянии он плывет изо всех сил. Образ святой сияет, освещая путь. Самуэль плывет все дальше и дальше, сражаясь с волнами и дождем. Он доплывает до Монги, нахлебавшись воды, хватается за автомобильную камеру. Высунувшись по пояс из воды, Самуэль обхватывает руками друга.

САМУЭЛЬ (плача). Заика, старина, не делай этого, ты утонешь, черт возьми!

Самуэль снова погружается в воду, он плывет обратно к берегу. Он и Андро теряют из виду Монги, – тот скрылся в безбрежном, окутанном мраком море, поскольку сияющее видение Девы уже исчезло за стеной дождя. Самуэль и Андро собирают вещи, перед ними стоит, застыв в разъяренной позе, Грусть-Тоска.

ГРУСТЬ-ТОСКА (плача от гнева). Дай мне свое колесо. (Она вырывает автомобильную камеру у Самуэля.)

Грусть-Тоска легко скачет по выступающим из воды камням. Молодые люди остолбенели. Самуэль попытался было броситься вслед за ней, но Андро удерживает его за рукав рубашки. Грусть-Тоска исчезает во мраке. Затемнение.

Натура. Светает. Малекон. Андро и Самуэль идут уже без камер, за спинами рюкзаки. Самуэль обнимает гитару Монги. Общий план. Вдалеке видна толпа жмущихся к парапету любопытных; полицейские патрульные машины, «скорая помощь» и машина пожарной охраны. Андро и Самуэль приближаются к собравшимся зевакам, их лица печальны, они пробираются сквозь толпу. Внутри одной из полицейских машин сидит Монги. Руки у него в наручниках. Самуэль жестом привлекает его внимание, но тот дает им понять, что приближаться не стоит. Самуэль все понимает и отходит в сторону, Андро показывает ему на землю. На носилках лежит неподвижное, посиневшее, раздувшееся тело. Это Грусть-Тоска. Труп девушки окружен светящимся ореолом; несмотря на фиолетовый оттенок колеи, на лице ее покой. Самуэль пытается подойти к ней. Андро сжимает его руку, удерживая. Оба парня, чтобы не привлекать всеобщего внимания, отходят в сторону.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Кто-нибудь может опознать утопленницу? Если нет, то пусть все убираются к чертовой бабушке.

Андро, крупно, его губы сжаты, он секунду колеблется, Самуэль следит за ним. Камера отъезжает, давая панораму толпы. Общий план. Вид Малекона. Фигуры молодых людей превращаются в две крошечные точки. Дрожание картинки. Белый экран. Конец.

А возможно, и нет.

Шарлин выдергивает тетрадь из моих рук. Снова мне пригрезилось, что Самуэль приехал в Париж. Уже в который раз я читаю его кинематографический дневник, в который раз после того, как просила Шарлин о том, чтобы она никогда мне его не давала, даже если я буду ползать перед ней на коленях и угрожать, что сожгу себя заживо. Она, сама заботливость, провожает меня в комнату для гостей, приносит чашку горячего липового отвара.

– Ну же, сокровище мое, не будешь же ты спать на канапе, это очень неудобно, – нежно шепчет она.

И тогда-то я замечаю, что я снова здесь, в настоящем, и что с того утра, когда Самуэль вошел в мою гостиную, до этой минуты мне раскрылась многоликая тайна и радугой охватила историю моей жизни, радугой, начавшейся где-то на горизонте, который очертило мое отрочество, и закончившейся только сейчас на этом краю света. Историю, которая похожа на тугой арбалет, где стрела – предсказание, стрелок – судьба. А цель – я.

Самуэль появился поа утро. Я как будто прикована к объективу, ведь каждый раз мой глаз должен проверять, а лучше сказать, строго фиксировать в снимках все ощущения, чтобы понимать, что со мной происходит. В ту ночь я не ложилась, более того, я ни на секунду не оторвалась от дверного глазка, и это несмотря на то, что из комнаты запросто можно было услышать скрип его шагов по старой деревянной, не покрытой ковром лестнице или звяканье ключа в замочной скважине; и это несмотря на то, что Шарлин уже раз пятьдесят звонила мне по телефону, чтобы напомнить, что нужно закрывать двери, нельзя ему слишком доверять, пока не получишь о нем более верных сведений. А он всего лишь встал на лестничной площадке и бросил порочный взгляд на замочную скважину, отверстие которой напомнило мне токоному, [201] Токонома – стенная ниша или полочка в японском жилище, на которую ставились предметы, олицетворяющие все прекрасное и священное. через которую беспрепятственно проникала чья-то душа, переселившаяся в Самуэля. Он осмелился еще раз подмигнуть мне, даже обозначил на лице наглую улыбочку, а потом кашлянул, менее уверенно, возможно, оттого, что чувствовал: за ним шпионят. Он достал связку ключей и подбросил ее на ладони, сознательно производя еще больше шума. Я глянула на часы: шесть утра. Он прокашлялся, уселся на последней ступеньке, все время глядя на дверь, на меня, притаившуюся за ней. Я едва дышала, полагая, что малейший шум может выдать мое присутствие. Решившись, он подошел к двери, расположившись в полуметре от меня – понятное дело, нас разделял кусок дерева, – и надавил пальцем на звонок. Чего проще, взять и распахнуть дверь с легкостью того, кого ожидает вечность, но я предпочитала тихонько отступить в комнату, чтобы спрятать дневник в шкаф и прилечь на постель, – безусловно, он позвонит еще. Я закрыла глаза, убеждая сама себя, что проспала всю ночь. Позвонили еще раз, дважды. Поднявшись с кровати, я направилась к двери, усиленно шаркая тапочками. Прежде чем открыть, я спросила сонным голосом, приправленным зевотой, которая от немыслимого растягивания рта получилась весьма натуральной.