Джеймс Олдридж - Дело чести

— А вы что думаете? — в свою очередь спросил Лоусон, и Квейль понял, что это его ответ.

— Чем все это кончится?

— Вы спрашиваете меня? — возразил Лоусон. — Как, по-вашему, начнется Великое Пробуждение?

— Может быть.

— Еще много придется пережить, прежде чем произойдет какая-нибудь перемена.

— Кто произведет ее?

— Беда английских офицеров в том, что они слишком оторваны от солдат. Может быть, это сделают они, — ответил Лоусон.

— Кто? Офицеры?

— Да нет, — раздраженно возразил Лоусон. — Солдаты.

— Каким образом?

Квейль был не настолько наивен, чтобы не понимать. Но он хотел заставить Лоусона высказаться.

— Почем я знаю? — ответил Лоусон. — Конечно, это произойдет не на Среднем Востоке. Там нет подходящей почвы. И нет близости между англичанами и местным населением. Но может быть — в Англии… Может быть…

— Может быть, — подтвердил Квейль.

— Вот все, что я могу сказать, — закончил Лоусон.

Квейль подумал о Макферсоне и Астарисе Стангу, почему-то невольно связывая эти два имени. Он представил себе Макферсона стоящим перед взводом греческих солдат, а самого себя спешащим на помощь, чтобы помешать расстрелу Макферсона, и тут же Макферсон вдруг превратился в грека и перестал быть Макферсоном. И Квейль попросил у солдат извинения за помеху и остановился, глядя, как греческий карательный отряд расстреливает греков и те падают, — все, кроме одного, того, который остался тогда стоять, и был убит отдельным выстрелом, и упал ничком, потеряв повязку, и Квейль стал пристально всматриваться в него и увидел, что это все-таки Макферсон, и Квейль повернулся и стал стрелять в карателей из оказавшегося у него в руках револьвера, и вдруг Макферсон встал и пошел вместе с с ним по дороге искать Елену и сказал Квейлю: «Теперь вы видите», но произнес это голосом Елены.

— Все это очень сложно, — ответил Квейль Лоусону.

Хикки вернулся уже во втором часу. На пароход никто еще не поехал, и Елены не было. Хикки спросил Квейля, почему он не едет к Стангу. Квейль не стал объяснять почему: он решил поехать. Надо сделать еще одну попытку.

— Можно мне воспользоваться машиной? — спросил он Хикки.

— Я сам отвезу тебя. Может быть, нам удастся привезти ее сюда.

— Очень хорошо. Спасибо, — ответил Квейль, и они простились с Лоусоном и поехали по автобусному маршруту.

Когда они нашли дом, дверь открыла Елена. Хикки остался в машине. Елена взглянула на Квейля, как на чужого, и вежливо попросила войти. В зале стояли два маленьких фибровых чемодана. Квейль поглядел на них, потом быстро взглянул на Елену. Она словно окаменела и потеряла способность чувствовать, сдерживая себя страшным усилием воли.

— Я уже собиралась ехать, — сказала она.

Вошли родители.

— Доброе утро, — вежливо сказал Квейль.

— Доброе утро, Джон, — ответила г-жа Стангу, и он обратил внимание на родственный тон. Он понял, что это было согласие на отъезд Елены. Он опять почувствовал всю тяжесть происходящего. Он только глядел на всех троих, не в силах вымолвить ни слова. Елена надела шляпу с круглыми полями и остановилась в ожидании.

— Мне очень жаль, что я причинил вам огорчение, — сказал Квейль.

— Мы понимаем, — ответил отец Елены.

— Как только все кончится, мы вернемся.

— Да. Мы понимаем и рады за вас обоих.

— Я буду ждать в машине, — сказал Квейль.

Г-жа Стангу стояла с деревянным лицом и пристально смотрела на него, подобно тому как он сам смотрел на г-на Стангу накануне в конторе. Вдруг Квейль шагнул к ней и быстро поцеловал ее. Подавленное рыдание обожгло ему горло. Он пожал руку г-ну Стангу, который ласково задержал его руку в своей и потом быстро выпустил ее. Квейль физически ощущал все совершающееся, все, что скрывалось за их сдержанностью, все, что они не хотели раскрыть ни перед ним, ни перед самим собой. И необычайно спокойный вид Елены, стоящей в шляпе, со сжатыми губами и ясными глазами, не шевелясь. И всех троих, близких к изнеможению.

— До свидания, — обернулся он с порога. — И спасибо. Простите за все.

— До свидания, Джон, — ответили оба, и он никогда еще не слышал, чтобы его называли по имени с таким выражением.

Он принялся ходить взад и вперед по тротуару. Впервые с тех пор, как миновало детство, он плакал без слез. Все произошло так быстро. Чужие люди. Видел их всего два-три раза, и вот что получилось. У него не было прежней уверенности в себе. Он опять стал думать об Астарисе и Макферсоне, объединяя их. Ему хотелось говорить о них, но он знал, что не станет говорить об этом ни с кем, даже с Еленой. А Елена еще там, и с нею — вся эта тяжесть, свалившаяся на них.

Почти тотчас же появилась она с двумя чемоданами, которые Квейлю не пришло в голову вынести самому. Хикки молча ждал, пока она усядется, а Квейль помог ей войти в машину. Теперь она сидела одна на заднем сиденье, и Квейль понимал, что неподвижность и оцепенение не покинули ее после того, как она простилась с родными. Он понимал теперь значение этого спокойствия всех троих перед разлукой, потому что сам разлучил их. Напряженность и оцепенение у всех, особенно у Елены. Потому что для нее это только начиналось, а у обоих, оставшихся будет разрядка. Для них все уже миновало. У матери подавленность теперь сменится взрывом. Пройдет и тихое уныние отца, он примирится с совершившимся и с тяжестью всего, что обрушилось на него. Квейль перечувствовал все так, как будто дело шло о нем самом.

Когда они приехали в гостиницу, оказалось, что все уже уехали и вестибюль совершенно пуст и полон той же грозной тишиной, которая наполняла улицы.

— Поедем в Пирей, — сказал он Хикки. И когда Хикки повел машину по пустынным улицам, Елена почувствовала смятение от всего пережитого. Она не воспринимала материальной поверхности предметов; они воздействовали на ее чувства тем, что скрывалось за поверхностью.

На разрушенных бомбежкой улицах Пирея, среди низких домов из дикого камня Квейль и Хикки испытывали то же самое чувство, что и в Афинах. Хикки было жутко кружиться в этом мертвом месте с застрявшими о нем живыми людьми. Он погнал машину к докам. Среди хаоса полузатопленных судов, разрушенных доков и черных пожарищ они увидели единственный неповрежденный пароход. Хикки кое-как нашел испещренную воронками и усеянную обломками грунтовую дорогу, ведущую к разбомбленному концу доков, где стоял этот нетронутый пароход. Вокруг парохода суетились люди в черном и в мундирах; кое-где мелькали широкополые австралийские шляпы. Пароход был всего в три тысячи тонн и шел под греческим флагом.

— Вот он, — сказал Хикки.

— Небольшой, — заметил Квейль, и это было все, что он смог сказать.

— Что я буду делать на Крите? — спросила Елена.