Дуглас Кеннеди - Испытание правдой

— Но это по-прежнему разрушает ее изнутри. Потому что, в отличие от тех, кто включился в эту игру до конца своих дней, Лиззи не примитивна. Наоборот, она очень самокритична, четко знает свое место в этом мире и свои возможности.

— Вся в мать.

— Ханна, возможно, тебе не захочется в этом признаться, но ты хозяйка своей судьбы. Лиззи тоже хозяйка своей судьбы, и она убедила себя в том, что большие деньги, которые она заработает, дадут ей свободу… хотя в глубине души понимает, что все это полная туфта. Так что, как я вижу ситуацию, эти отчаянные поиски любви, стремление подцепить своего парня, пусть даже женатого дурака, — не что иное, как проявление ненависти к самой себе за то, что не может порвать с финансовым миром, который она ненавидит. Как только она уйдет с этой работы и подыщет то, что ей действительно по душе, не останется и следа от этого маниакального поведения, которое, по мне, так не что иное, как начало серьезной депрессии.

Нельзя не отдать должного отцу. Он попал в точку, его анализ был потрясающе обоснованным и убедительным, что, впрочем, всегда и отличало его как выдающегося историка.

— Ты поговоришь с Лиззи? — спросила я.

— Я уже говорил с ней.

— Что? — ужаснулась я.

— Она сама звонит мне два-три раза в неделю.

— С каких это пор?

— Вот уже несколько недель. Началось с того, что однажды она позвонила поздно вечером — пожалуй, даже после полуночи — и разрыдалась в трубку. Мы говорили часа два, наверное.

— Но почему она позвонила тебе?

— Об этом ты уж сама у нее спроси. Как бы то ни было, после того как мы поговорили в первый раз — и мне удалось ее успокоить и отговорить от резких шагов, потому что это случилось сразу после разрыва и, судя по голосу, она была не в себе, — так вот, после этого она стала звонить мне почти каждый день. А потом уже после того, как я помог ей найти психиатра…

— Она ходит к психиатру? — изумилась я.

— Очень хороший парень из Гарвардской медицинской школы. Чарльз Торнтон — сын моего сокурсника по Принстону и один из ведущих специалистов по навязчивому неврозу…

— Я не сомневаюсь в том, что он гений, отец. Ты ведь знаком только с лучшими из лучших. Что меня поражает, так это то, что ты не только скрыл это от меня, но весь день делал вид, будто ты совершенно не в курсе.

— Ты вправе сердиться на меня. Но Лиззи взяла с меня клятву, что я никогда не расскажу о наших беседах, и, так же как ты, я всегда держу слово.

— Я ничего не ответила на это, хотя и знала, что он имеет в виду. Меня не отпускала мысль о том, что семейная жизнь похожа на спутанный клубок секретов. Только не говори маме/папе… Держи это при себе… Он/она не должны знать…

— Тогда почему же ты нарушил слово?

— Потому что ты нарушила свое слово, которое дала Лиззи.

— Но я это сделала только потому, что…

— Я знаю. У нее сейчас решается судьба, и ты понимала, что от меня не ускользнет твоя нервозность, а утаивать что-то от меня ты не любишь, ведь, в отличие от своего отца, ты никогда не отличалась талантом заговорщика.

— Произнося эти слова, он задержал на мне взгляд — и я не знала, то ли мне возмущаться, то ли восхищаться его многогранной и сложной натурой. Казалось, отцу удалось невозможное: он сумел упорядочить свою жизнь и прекрасно уживался с собственными противоречиями. Скажем, признание из него можно было выбить, только застукав с поличным. Так, прошлым летом я обнаружила, что вот уже год, с тех пор как маму поместили в лечебницу, он встречается с женщиной, гораздо моложе его, по имени Эдит Ярви. «Гораздо моложе» — это шестьдесят семь лет (для красавца на девятом десятке просто малолетка). Как и все его женщины, прошлые и нынешние, она интеллектуалка (интересно, спал ли он с кем-то, кто не подписывался на нью-йоркское «Книжное обозрение»?). Профессор русского языка, она недавно вышла на пенсию, но до сих пор замужем за бывшим ректором университета, хотя проводила много времени с отцом с тех пор, как…

Когда я наконец поймала его за руку, он долго увиливал от ответа на вопрос, как долго продолжаются эти отношения, — у меня было подозрение, что все началось еще до маминого Альцгеймера. Даже в том, как он признался, был весь отец. В июне прошлого года я позвонила ему домой, и трубку сняла женщина.

— Это Ханна? — спросила она, слегка обескуражив меня.

— Э… да. А с кем я говорю?

— Я друг вашего отца, меня зовут Эдит. Жду с нетерпением встречи с вами, когда приедете в следующий раз навестить Джона.

Джона.

Когда она передала трубку отцу, его голос звучал, как мне показалось, испуганно.

— Это была Эдит, — сказал он.

— Она представилась. И сказала, что она твой друг.

— Да, это так.

— Просто друг?

— Пауза.

— Нет, чуть больше чем друг.

— Мне с трудом удалось сдержать смех.

— Я приятно удивлена, отец. В твоем возрасте большинство мужчин уже выходят из большого спорта. А ты…

— Это началось только после того, как с твоей мамой…

— Конечно, я даже не сомневаюсь. В любом случае, мне совершенно все равно.

— Значит, ты не расстроена?

— Просто было бы лучше, если бы ты рассказал мне об этом чуть раньше.

— Да это случилось совсем недавно.

— Господи, почему он всегда так мучительно выкладывает правду? Именно его скрытность и неспособность разом высказаться начистоту и спровоцировала глубокий конфликт между нами тридцать лет назад. Вот и сейчас я уже была готова вспылить и бросить трубку, но потом подумала, что в возрасте восьмидесяти двух лет отец вряд ли исправится. Так уж он был устроен. Не нравится — не берите.

— Ну, и когда я могу познакомиться с твоей подругой? — спросила я.

Через несколько недель я приехала в Берлингтон, и в доме отца меня ждал изысканный обед, устроенный Эдит Ярви. Как я и ожидала, она оказалась очень благородной и культурной женщиной. Воспитывалась она в Нью-Йорке, в двуязычной семье первого поколения латышских иммигрантов. В Колумбийском университете получила докторскую степень по русскому языку и литературе, тридцать лет была профессором Вермонтского университета и да, конечно! — сотрудничала с нью-йоркским «Книжным обозрением». За обедом она вскользь упомянула о том, что ее муж — бывший ректор, ныне на пенсии и по большей части живет в Бостоне (наверняка с какой-нибудь экзотической хорватской любовницей), и у них свободные отношения в браке. Из этого я сделала вывод, что ректору плевать на то, что его жена спит с моим отцом, в чем я убедилась в тот же вечер. Меня слег-ка покоробило, когда часов в десять отец с Эдит извинились и пошли наверх. Я понимаю, что не стоило расстраиваться из-за этого, поскольку при мамином состоянии отца вполне можно было считать вдовцом, к тому же он и в браке никогда не отличался верностью. Или мне просто было неприятно из-за того, что эта женщина делит с отцом постель, которую когда-то он делил с мамой. А может, мне было неловко находиться под одной крышей с отцом, пока он занимался сексом с Эдит (если, конечно, в тот вечер у них был секс). И с чего вдруг он решил, что мне все равно, спят они или нет? Или отец рассудил, что меня, в мои пятьдесят с лишним лет, уже не волнуют подобные шалости?