Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай

Стало быть, признал их, сын своей матери.

Я губы поджала, не знаю, как на этот его неприкрытый намёк ответить, чем.

А он рот в улыбку сложил, но необидную для меня, честную, выдержанную в духе миролюбия и доброты, и продолжает с вежливостью.

Он:

— Да вы не обижайтесь, Александра Михайловна, садитесь, садитесь, не упрямьтесь, я на самом деле рад, что встретились. Ничего случайного в этом мире не происходит, уверяю вас.

Помнишь, Паша ещё говорил, что даже волос с человека не падает без влияния на него судьбы и предначертанности?

Ну, думаю, по второму кругу карусель моя пошла.

И согласилась, чтобы не мочиться под дождиком.

Села к нему.

Я:

— Надолго к нам из Швеции вашей?

Он:

— Навсегда. Перевели меня в аппарат теперь, буду пока в высотке трудиться, как отец. И жду назначения первым секретарём в Куала Лумпур.

Я:

— Это где такое расположено?

Он:

— В Малазии. Давайте лучше о вас. Как оно вообще? Что на душе, рассказывайте, не стесняйтесь, видимся-то раз в сто лет в обед. Как единокровный братик мой чувствует себя за пределами родины? Всё нормально у них там, всё путём?

В тупик, если честно, поставил, бабушка.

Намекает, что мать я никудышная, пустая, отказная.

А как отобьёшься от такого? Чем?

Я ведь достоверно никогда в курсе не пребывала, какими разговорами и посланиями они там меж собой обменивались, отец с сыном — он меня, по обыкновению, от родни своей прятал на Пицунде, не желал до близкого знакомства доводить.

А оно само, глядишь, теперь довелось, если только не брать в расчёт тот наш завещательный спор по имуществу наследства. А уже подъезжаем к дому.

Я:

— Всё у всех успешно, Пётр Леонтьевич, спасибо, что интересуетесь.

И собираюсь вылезать, тормозит уже шофёр его, прямо у той лужи, где подвернулась нога, ну точно всё как было со старшим.

Он:

— Знаете, Александра Михайловна, я бы хотел, если это возможно, напроситься к вам на пару минуточек всего. Щемит меня ностальгической болью иногда, тянет в родные пенаты, я ведь рос в вашей теперешней квартире, школу тутошнюю заканчивал, с женой своей за одной партой в ней же познакомился. Не возражаете?

И смотрит так, что совершенно не допускает у себя в голове моего отказа.

Делаю улыбку, не меньше его по вежливости, и соглашаюсь.

И думаю, на самом деле, какого рожна обиды взаимные длить. Дело сделано, вещи поделены, каждый при своём, а к тому же не исключено, что и родственники теперь мы через Мишеньку моего, Мишариньку, как удачно подметил дядя Филимон. А там — кто его знает на самом деле, как оно есть.

И ещё поймала себя на мысли, что никогда про этого сына Леонтия как про свою родню не думала, просто не заглядывала в эту сторону вообще. Обретался он где-то там годами и вечностями, в отрыве от реалий жизни, списанный и неучтённый разумом вообще, как Рембрандт какой-нибудь.

Вылезаем из Волги его, лужу огибаем, в дом заходим.

И в саму квартиру.

Я разделась, чинно присела, жду развития.

Устала как собака после пластической позы.

Он ходит, воздух семейный прошлый вдыхает в себя, с расстановкой, не спеша, картины взором изучает, как будто в первый раз увидал теперь, головой мягко поводит туда-сюда, задумчиво, с теплотой и воспоминаниями.

Причащается.

Говорит:

— Не остепенились ещё, кстати?

Я:

— В каком смысле? Вы это насчёт передела собственности опять, что ли?

Он:

— Я говорю, про диссертацию не думали? Всё же сколько лет на кафедре, пора бы степень получить, нет?

Отлегло.

Я, бывает, так себя порой ненавижу, что полная идиотина, что готова сама же себя убить, сволочь такую.

Я:

— Нет, руки не дошли пока. Устаю по основному занятию. Студенты бесконечные, классы, лекции, практические занятия. Не до степеней мне, Пётр Леонтьевич.

Он:

— А можно я к вам ещё приду, Александра Михайловна? Понимаете, у нас с вами, несмотря ни на какие прошлые обиды и недопонимания, много общего, объединяющего нас по неформальным признакам, даже если откинуть тот факт, что не могу никак я мысленно расстаться с картинами из коллекции моей матери, уж больно глубоко врезались они в моё сердце, в душу мою запали до самой больной середины. По крайней мере, эти вот.

И указывает на Коровина, Бенуа и Юона Константин Фёдоровича. Всего три штуки.

И снова, и дальше вещает.

Он:

— Я ведь только потом узнал, что вы та самая Коллонтай, внучка её. Это совершенно меняет дело; если бы я знал такое раньше, я бы никогда не затеялся с дележом этим, недостойным взрослых людей. Вам сорок один, насколько мне помнится, мне тридцать девять — и это так же вполне сближает наши человеческие интересы, не находите?

Я:

— А остальные?

Он:

— Какие остальные? Вы про разницу в годах, что ли?

Я:

— Я про остальные картины. Не врезались?

Он:

— А-а, вы об этом. Все любимы, но эти особенно. В них, мне кажется, до сих пор витает мамин дух, мамин запах, мамины руки, которыми она трогала рамы, поправляла их, когда любовалась, выравнивала.

Я:

— И ещё, наверно, потому что они не псевдёж и не фуфло, не имитация и не фальсификат с пошлятиной, не чучело красоты и не сладкие слюни, как все остальные, да?

Ничего не ответил, посмотрел на часы.

Он:

— Завтра, Александра Михайловна, ближе к девяти вечера, хорошо? Раньше не выберусь, извините.

Быстро развернулся и пропал за дверь, я даже не успела никак отреагировать.

Рано в тот день спать пошла, но отчего-то в лёгкой приподнятости, что, скорей всего, обидела человека неприветливостью своей и недоверием.

Шуринька моя, смотри, ну а как должна была вести, пускай даже он ни в чём уличать меня не стал, хотя и не в чем ему, если разобрать по закону.

Но было мне как-то приятно после его ухода, победно.

И взволнованно вместе с тем, и тревожно, но по-хорошему.

Женщина ведь всегда чувствует самую истину, кожей ощущает, кишками своими и затылком, когда с ней не как с простой обнажённой натурщицей, а как с сотрудником с кафедры прикладных искусств, и уважают к тому же не за просто так.

То, как я ответила ему про эти три картины, мне самой понравилось необычайно, вплоть до мягких колик в животе, спасибо Паше моему. Решила, приму назавтра гостя с достоинством и приготовлю к столу, если сегодня ненароком честь ему задела своим неласковым ответным словом.

Знаешь, он на отца своего мало похож, если вдуматься, как выглядит и как ведёт. Тот по жизни больше слабины пускал, нюней бывал, уступчивым чрезмерно, не боевым. Наверно, поэтому его подолгу так не в Куале Лумпуре держали посланником, а в Румынии нашего лагеря, откуда привёз гнутое своё, на чём я и по сию пору сплю и сижу, под фуфловый антик.

А этот — резкий, прямой. И холодней отца, мужественней, натуральней.