Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

Если же вы спросите про восставший было народ — то есть: что же народ? — так это самая большая тайна и есть. И, коли быть до конца честной, ей-богу, положа руку на сердце, просто не знаю.

Она перевернула последнюю страницу, закрыла книжку и швырнула ее на пол. Опять поднялась пыль, затуманив всю комнату. Пыль — цена жизни. Не в смысле что жизнь ничего не стоит, а что расплачиваться приходится пылью. Кстати, у паука, пока наша героиня читала, родились паучата. Штук тридцать. Паучихи нигде не видно — вероятно, в бегах, эмансипированная, поэтому паук вскармливает паучат сам, как может. Он снует по пустой паутине, кидается из конца в конец, заламывая в отчаянии ноги. Но это всего лишь предположение — относительно паучат. Кто его знает, родились ли они? А если даже и родились, то еще слишком малы, чтобы быть отличимыми от пылинок, плавающих по комнате. Поэтому наша героиня лежит, боясь двинуться, чтобы малышей случайно не покалечить и чтобы отцу-пауку было кому наследство бесценное передать. Впрочем, смешно, зачем молодым старая засиженная паутина?

Так героиня думала, лежа на боку, на манер поздних полотен Рубенса, подложив руку под голову. Сон к ней не шел, и она обреченно вздохнула. Потянулась к тумбочке, взяла ручку, блокнот, перевернулась на спину и принялась писать:

В порядке особой милости мне позволили остаться при нем до конца. А пришли они за ним ровно в пять. Их было трое, один из них, видимо, главный, поднес запястье к глазам и так стоял, подрагивая коленями в такт секундной стрелке часов. «Ну вот и пора», — сказал он. И тогда двое бритоголовых, вцепившись в воротничок, сорвали рубашку с моего мужа и накинули на него балахон из холста, что выглядело комично, так как он, голый и беззащитный, стоял перед ними, подняв руки, будто сдаваясь. Эта ритуальная суета длилась долю секунды, но именно в силу последней стыдливой поспешности была нужна, просто необходима, так как свидетельствовала о начале конца; человек одним махом терял все «свойства» и «признаки», превращался в оболочку с жилами и костями, переходящую в их полное распоряжение. Из-за опухших ступней не удалось натянуть тапочки, и мой «бывший муж» так и отправился — босиком.

Двое цепко схватили его под локти; третий держался чуть позади, поодаль. «Оставьте, я сам», — сказал им ведомый, и они тут же отстали. Коридор был серый и длинный, длиною в бетонное здание, с бетонным же, вместо пола, покрытием и высоченным недосягаемым потолком с тусклыми лампами в металлических переплетах.

Я же бежала за ними и, как в дурном сне, никак не могла их догнать; третий, не оборачиваясь, сделал мне знак рукой, чтобы я держалась на расстоянии.

Мой бывший муж заговорил о меню своего вечернего — хотя в силу некоторых обстоятельств — скорее ночного ужина, но сопровождавшие его молчали.

Едва процессия достигла стальной двери, как створки с поспешностью растворились и, впустив всю компанию, принялись медленно, с похоронной торжественностью захлопываться. Раздался странный щелчок — и все было кончено. Я осела на бетонный шершавый пол, лбом к этим волшебным скрижалям смерти. Ну так что же теперь, господа, прикажете делать?

Она отложила ручку; поморщившись, посмотрела на исписанные листки и задумалась. Она не вставала уже несколько дней и даже успела привыкнуть к этому новому состоянию, отменившему все, что с ней случилось, как никогда не бывшее. Так и лежала, нечесаная и немытая, уставившись в потолок. Сначала на потолке ничего не было, а потом там начали появляться разрозненные слова, которые пристраивались друг к другу, составляя фразы, а фразы складывались в абзацы, ну, и так далее. Она не глядя нащупала ручку и сомнамбулически принялась быстро строчить, словно за кем-то записывая:

«Хорошо, пусть будет так. Вот, скажем, вчера. Или уже сегодня? Лежу на нашей двуспальной кровати, а кровать — странная (раньше, когда спали вдвоем, что-то не замечала): высокая-превысокая, с траурными бордюрчиками. С чего это вдруг? Словом, лежу, как покойник, ровно посередине, да еще и раскинувшись, чтобы пустота в глаза не бросалась. За окном белый день, часов где-то двенадцать, а я в той же ночной сорочке. А чего мне теперь? Кого мне кормить? Кого потчевать? Лежу с книгой в руках, а в книге написано, что он и она жили долго и счастливо и не умерли в один день. Стоит ли дальше читать? Я и так это знаю. Перелистываю к началу. Я теперь все могу, мне все позволено. Лежу на супружеском катафалке, буквально млею. Ватная тишина — слышно, как мышь проскочит. Раньше, бывало, крикнешь: „Мышь! Смотри, мышь!“ А он, этот мой, уж несется с совком, хромая. Подгребет мышь на лопатку и швырк в сад за окно. И вот однажды лежу, а мышь из-под кровати ползет, еле ноги волочит. Выползла и легла умирать, и на меня смотрит, а в глазах — последний вопрос: мол, скажи, ну и что же потом со мной будет?»

Переворачиваю страницу, другую. Даже книга пылит. Пыль — цена прожитой жизни. Не в смысле что жизнь гроша ломаного не стоит, а что расплата приходит пылью. Но что мне теперь пыль? Не стану же я отодвигать катафалк и с тряпкой корячиться, выгребая из-под него хлопья? Резонов пока не вижу. Вот и лежу, как мадонна, полупрозрачная, с глазами, упертыми в дальний угол. В углу уже полно паутин, и на каждой сидит хозяин. У кого тощее брюхо свисает, у кого ноги из головы растут. Покачиваются в своих шелковых гамаках в ожидании жертвы. А напрасно. Инсекты давно передохли. Кроме меня, здесь никого нет, а я пока еще не в том состоянии, чтобы попасться. Поэтому пауки — бестелесные, почти что прозрачные. Некоторые вообще усохли от ожидания. И уйти не уйдешь, и остаться — обречь себя на погибель. А я ничего не жду, и в этом моя сила.

Отслюнявливаю следующую страницу. Там идет речь о каких-то перепончатых существах, прозванных «лягушатниками». Переворачиваюсь на другой бок, чтобы, на всякий пожарный, иметь дверь на виду. Мало ли что? С окном-то в порядке, никто не влезет, давно уж заклинило. А стекла такие грязные, что ничего и не видно; не знаю, что на улице происходит. Впрочем, и ладно. У паука, пока я читала, родились паучата. Штук тридцать. Паучихи не вижу, возможно, сбежала, испугавшись ответственности, поэтому паук вскармливает паучат сам, как умеет. Он носится по своей паутине, заламывая в отчаянии ноги. Но это только догадка — про паучат. Кто его знает, родились ли они? А если и родились, то еще слишком малы, чтобы быть отличимыми от пылинок, поэтому я и лежу, как Брунхильда на катафалке, с целью не раздавить. Лежу без движения, чтобы потомства паучиного не покалечить и чтобы паук в руки своих сыновей мог паутину по описи передать. Хотя зачем молодым старая отцовская паутина с немодным плетением? Переворачиваю страницу — так, наугад, как Достоевский каторжное Евангелие. И — бац! Он в «трупа» влюбился. И ничего ему больше не надо — ни власти, ни денег. Время — остановилось, потому что «у любви нет времени» (цитата, заимствованная у одного автора). Поэтому я и лежу, как тот труп из книги, время-неприкасаемая. Времени, чтобы быть, нужны жертвы, а я выбыла, меня не догнать, так как я — больше не убегаю.