Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

Хлещу его по щекам, тормошу, приподнимаю за шкирку. Никита хитренько улыбается, отмахиваясь руками, будто я привидение. В голове бьет „Форель…“: „Сквозь кожу зелень явственно сквозила, / Кривились губы горько и преступно, /… / И билась вена на сухом виске…“ — „Никита!!! — ору что есть мочи. — Что с Максом?!!! Где Макс?!!!“ Никита с трудом разлепляет пересохшие, потрескавшиеся, как соляная пустыня, губы, проводит зеленоватой рукой по моему лицу и еле слышно мне говорит: „Был — да весь вышел“. — „Никита!!! Пожалуйста, договаривай!!!“ — „Пойди принеси, — сипит Никита, — в нижнем ящике у стола… в белой бумажке…“ Ползу, выдвигаю ящик, а там — ё-моё! — бумажки желтые, лиловые, голубые… Ползу обратно, разрываю белый кулек, сую таблетку Никите в рот, сама по пути машинально откусываю. „На, жри, коли Париж стоит обедни!“ — пропихиваю пальцем в шероховатое, как наждак, горло. Никита спазматически, рывками, проглатывает. Раскинувшись, затихает.

„Хочу вам представить, сударыня, эЛэСДи… и шляпа „цветом нежной рос шампан… перчатки лайковые, галстук серый“…“ Падаю Никите на грудь, осыпаю лицо поцелуями. „Никитушка, ну скажи, ты уже далеко, ты не здесь, все теперь знаешь, что же это такое, никак мор на нас стеною пошел?..“ — „…Да, ангел превращений снова здесь… — шелестит Никита, уставившись в потолок. — …Изломанные линии прямые, / Углы тупые и немногословны, / И лапки курьи под бременным животом, / Оформленным в трапезную идилью…“ Переваливаюсь на подушки, смотрю туда, куда он. „Никит, — говорю, — ты меня не морочь… не пугай… при прочих равных условиях… oculos habent et non videbunt [29] Есть у них глаза, да не увидят, (лат., Псалтырь, СXIII, 13). … где же ты признаки art deco углядел?.. это, monsieur, art nouveau… в лучшем виде… sit venia verbo [30] Да будет позволено сказать так; с позволения сказать (лат.). …“ Всматриваюсь — и правда: „Узоры лиственны, ветвисты, преснотомны, / Сплетенье рук, отверженных в проклятье, / И волоса, развеянные ветром, / И дикие ужасные глаза, / И, голова со змейками чудес самой Горгоны…“ Никита, положив мне голову на плечо, тихо смеется. Лежим, смотрим на узорчатый потолок, кайфуем. Издалека до меня доносится:

„…Упрямо утверждать, что за словами скрывается какой-то „высший“ смысл… Убит, и точка. Но, не убиенный, лежит в снегу и, звездами внимаем, за отомщенье грезит отомщеньем…“ Меня выбрасывает из забытья. Как ванька-встанька — с центром тяжести, помещенным в подбрюшье, — одним плавным рывком встаю на ноги. „Никит! Прекрати паясничать! Макс домой не вернулся! Исчез! Говори, его местные подкараулили?“ Никита глядит на меня черными впадинами с далекой голубизной, провалившейся до желудка, и вполне вменяемо отвечает: „Зачем, сударыня, подкарауливать? Мужики, еще оставшиеся в живых, совет до зари держали: пора, мол, в дальний лес на разговор Макса позвать. Тот грибную корзинку взял, топор в тряпочке положил и отправился. Прощай, говорит, друг Никита, и барыне передай: каюсь я, виноват, ибо орел мух не ловит. А теперь-то уж что? Против десятерых я еще в поле воин, а против сотни с цепами, вилами да лопатами — право, не знаю. Но, коли так суждено, задешево не продамся, а помахаться, блин, помахаюсь, один против стада“. — „Так сколько же там в лесу их полегло, Максом уложенных?“ — спрашиваю из любопытства. „Да хоть сколько, по барабану, только нам с вами носа отсюда теперь не высунуть…“ — и хитро подмигивает. Илья втаскивает в избу свеженький, пахнущий соснами гроб.

Из кармана цветастой юбки с ромашками — после Лизы только в ней и хожу, в другое не наряжаюсь — вынимаю оранжевую, синюю и коричневую бумажки, украденные у Никиты из ящика. Кладу в спальне на стол. Черт его знает, что за отрава в пакетиках, не у Никиты же спрашивать. А если совсем что-то невинное — так, поторчать? И опять получится ерунда, как в случае с Лизой. Блин, не могу до сути дорыться — освободила ли я ее или она, бедняжка, по миру слоняясь, все еще мается? На ошибках, увы, не учатся, поэтому и боюсь вечерней зари, как премьеры. Решила не торопиться и до появления звезд с Глашей не начинать. Звезды, падающие под окно, способствуют приподнятой атмосфере. Беру малахитовую ступку, кидаю в нее таблетки и мелко толку каменным пестиком. Кстати, я заначила последнюю бутылку вина в честь грядущего праздника. С первой звездой в подвал Глашу пошлю, она найдет, где припрятана. Хорошо бы сегодня пожрать хоть разок до наступления темноты, да практически нечего. Все то немногое, что в доме еще имеется, есть уже не могу, а Никита нетранспортабелен, до магазина не доберется. Впрочем, и риск — сунуться за ограду. Там мужики, не добитые в лесу Максом, с вилами затаились. Похоже, что с голодухи я решительно заговариваюсь. А мне сегодня, как никогда, нужны голова и расчет, не верю во вдохновение. Что ж, по сусекам пойду поскребу, а потом и Илюшу проведаю, с ним явно творится неладное.

Илья притаранил гроб прямо в свою комнату. Водрузил на три стула, положил одеяло, подстилку, лег и лежит. Стучусь в открытую дверь, стою нерешительно на пороге, а он не шевелится, одеялом прикрыт — руки на животе сложил и кемарит. Голову запрокинул, и паршивая бороденка в небо торчит, как у Ивана Грозного на картине. „Вставай, — говорю, — хватит вылеживаться, хозяйство запущено, работы невпроворот. Я тебе давеча про сугробы разве не говорила?“ — „А меня не колышут ваши сугробы, — нагло так отвечает, — я зело благолепия дожидаюсь, от смерти великого благословения“, — „И сколько намереваешься дожидаться, позволь мне узнать, свет мой Илюша?“ — „Не Илья я отсель, токмо инок Флорентий. Прошу не бесовским, но истинным именем нарекать. Лежу, вас видь не трогаю, вот и вы засим отвалитесь“ — „Ах вот, — говорю, — инок Флорентий! Коли ты инок, так чего в моем доме разлегся и впустую нахлебничаешь? Иди в монастырь, к Богу поближе — по соседству и дожидайся“. — „Ага! Ужель там дождешься! — Илья нервно почесывает бороденку. — Яко праведному и сирому, а паче яко в естестве неимущему, одна участь мне игуменом уготована: говно монашье доглядывать, горшки до второго пришествия сливать да скоблить. Мерси, ву-за-ву, ваших зело нанюхался“. — „Так тебе же зачтется, Флорентий. Господь сверху все видит. А гордыня за смертный грех почитается, отпущению не подлежит“. — „Не вам о сущем во грехах духом разведывать, сие прорицая, — вы к толмачениям о людском не допущены, яко ни изыдет из вас ящур крылатый, демон бескрылый, яко всуе вас нет в пустоте и безнравии, яко сам грех пустоту черным боком обхаживает, истинно ужасаяси… Не потребны своеобычные подначинатели, что порок, яко семя бесовское, дланью рассеивают. Да и мне, иноку божьему, за пустое молиться не след, не покладая горьких сомнений в благом воздаянии, — Илья размашисто крестится. — Засим и прощайте“. — „Что значит ’’прощайте“? Голубчик, очнись! Вот и Макс уже улетучился, Никита чумной блаженствует. Как-то не по-товарищески получается!» — «Подите, оставьте инока с миром, — Илья тащит на грудь одеяло, подтыкает под вздымающиеся бока, — я отхожу к предвечерним бдениям, сопричастным молитве».