Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

Ну вот. Сбивчивой вереницей пронеслись кислые дни, и небо расчистилось. Блеснули первые несмелые звезды. Впору с долгами разделываться. Сидим с Глафирой в новой нашей светелке, у мальчиков. Сумерничаем. Никиту совсем не узнать — покрылся распустившимися гнилушками, руками в беспамятстве загребает, по-птичьи клекочет. Илюша начал пованивать, хотя и живой. В благолепии убежден, что телесная вонь душевную изгоняет. Можно, говорит, теперь самоистязания плетьми избежать и обойтись без усмирения власяницей. «Глашенька, — спрашиваю, — чего ты такая смурная, будто кошки нутро скребут? Хочешь, я праздник тебе устрою? Давай, ну, если не пир, то бал хотя бы закатим. Правда, с кавалерами у нас хреново, зато бутылку вина разопьем. Разве не заслужили? Куда ты ее, кстати, поставила?» Глаша глядит на меня в ужасе. «Как же так, вы что, ведь последняя, к Новому году надо бы приберечь…» — «Да брось ты, Глаша, к Новому году новая образуется. Мало ли что еще может произойти? Прошу, хоть сегодня не прекословь. В конце концов, твой праздник и мне тоже нужен. Имею я право тебя за верность отблагодарить? У меня и сюрприз в сундуке, в старом доме, припрятан». — «Сюрприз — не сюрприз, а бутылку не дам. Сами спасибо скажете, когда свечи на елке зажжем и за стол сядем». — «Ба! — говорю. — Елку срубить еще надо, а кто нам теперь ее срубит? Ты не догадываешься?» Глаша глядит жалобно и растерянно, похоже, смекает. «Да что мы с тобой будем о шерсти козлиной спорить? — спрашиваю. — Давай, давай, без дискуссий, валенки в руки и побежали».

Старый заброшенный дом отсырел и разбух, будто бы от водянки. Мохнатая черная плесень расписала стены и потолок магическими узорами. Затхло, промозгло, запах уныния. Расставляю повсюду свечи — целую пачку у Ильи из-под носа стырила, кажется, не заметил. У меня и спички припасены, давно при себе в кармане юбки таскаю. Свечи горят слабо. Шипят от стоячей влаги, пуская длинные стебельки сизого дыма. Глаша рвется меня заменить. Усаживаю ее силой. «Сейчас, Глаша, сейчас, ты сиди, не вставай. Просто смотри, как свет разольется и нас с тобой счастьем наполнит. Я тебе тут не избу в сто свечей, а ХаХаэС в натуре устрою. Убежище для грешников и слепых. Жаль, что Илюша не подгребет. Вот бы порадовался!» — продолжаю молоть в том же духе, а у самой порошок спрятан в кармане, в золотой блестящей обертке, оставшейся от прошлогоднего шоколада. Глаша смотрит расширенными глазами, ритмично похлопывая ресницами. Ну, никого не умею развеселить. Вот Лизу безуспешно пыталась, разве что не сплясала; теперь эта сидит моргает. «Эй, эй! Для тебя же стараюсь, а ты сидишь будто вареная! Отдаваться радостям жизни — редчайший дар, мало у кого получается. А ты через „не хочу“ себе помоги, откройся для наслаждения, не все же тебе всухомятку ишачить!» Глаша уставилась на меня и молча внимает, не зная, с какой стороны подступить к полученному заданию.

«Хорошо, — не сдаюсь, — иначе попробуем. Ты объясни, чего ты уперлась, чего молчишь? Ну, чем сейчас не пора для милого застольного разговора, если отбросить тот факт, что жрать нечего?

Или нет, давай лучше сначала, для поднятия духа, a prima vista [32] С первого взгляда; начинать играть или петь без подготовки (итальянский музыкальный термин). затянем. Ты песни какие-нибудь знаешь? Только веселые!» Глаша старательно разевает рот, не издавая ни звука. «Вот что, Глафира, мое последнее предупреждение: расслабься, дай волю радости, размякни, освободись, потому как насладившаяся душа уходит совсем иначе, не оставляя вонючих следов уныния. Ты пойми, Глаша, уходить надо чисто, веником за собой заметая. Так, как это делается при жизни!» Свечи упрямо трещат, но потихонечку разгораются, брызгаясь каплями воска по сторонам. «Вот и море огней! — говорю. — А тут еще, только представь, блеск белых звезд, рассыпанных до горизонта!» Кидаюсь к заколоченному окну, пытаюсь отодрать доски руками, хотя бы те, вбитые крест-накрест. Глаша молниеносно подскакивает, бросаясь мне на подмогу. «Нет, нет, Глаша, сиди, даже не думай. Сколько лет ты за мной бегала, во всем выручала. А нынче твой праздник. Позволь за тобой поухаживать». Откупориваю злополучную бутылку вина. Глаша уставилась, как охотничий пес, готовясь к прыжку, сама став этой готовностью. Штопор соскальзывает и, резанув по бутылочному стеклу, глубоко входит в мою руку. Хорошо, по крайней мере, что в левую. «Стоп!!! Dixi [33] Я сказал (лат.). !!! Сидеть!!! — ору что есть мочи, выкручивая стальную спираль из ладони. — С места не трогаться! Я так приказываю!» Хватаю грязную тряпку, завалявшуюся на подоконнике, затыкаю сквозную дыру, вокруг ладошки обматываю. Глаша, беспомощная, уже рыдает, закрывшись передником. Пополам с розовой кровью бутылку все-таки открываю, протолкнув остатки пробки в узкое горлышко. Вино красное, крови не видно, разве что стало солоноватое. Бегу за бокалами. «Сейчас, Глаша, сейчас, вытрясу, сдуну». В хрустальных вогнутых донышках усохшие по осени пауки вверх ногами валяются. Совершенно прозрачные и воздушные, как пылинки. «О-о-о-о! — воет Глаша, мерно раскачиваясь. — Дом кувырком, ничего нет, а вы себе позволяете! Ни бинтов, ни спирта, ни йода!» — «Глаша, Глаша, давай не будем сегодня ссориться. Ты, спору нет, велика в мелочах, но что же от них зависит? Смерть все равно лазейку найдет, не стоит и беспокоиться. Посмотри лучше, ночь-то какая, небо звездами сплошь усеяно. А вот там, в вышине, созвездие Каракатицы. Ты его различаешь?» Глаша в слезах оборачивается, но ничего сквозь доски не видит. Заходит на новый вираж истерики.

Ладонь зверски болит, словно ее терзают клещами, из раны тканки вытаскивая. Бросаюсь, однако, к заветному сундуку, роюсь в куче тряпья, достаю со дна увесистую шкатулку — ту, с несметными мамиными сокровищами. С размаху ставлю на стол. Поднимаю тяжелое веко. А там — золота и камней до самого верха грудой насыпано. Это у мамы было тип-топ, разложено по ящичкам, по ячейкам, а у меня сам черт ногу сломит: все завязалось, переплелось, узлами поехало. «Вот, — говорю, — и сюрприз, давай выбирай, что душе будет угодно. Не дрейфь, не стыдись — ничего мне не жалко». Глаша мгновенно закостенела, слезы даже застыли — что-то вроде собачьего столбняка или кондрашки. Взглянуть на меня не смеет, думает, спятила. «Глаша, не бойся, я в здравом уме и твердой памяти. За слова свои отвечаю. Но если считаешь, что выбор труден, — ладно, не выбирай. Дарю сразу все. Бери оптом. Ex dono [34] В дар (лат.) . . С ненужной мне емкостью». Глаша сидит на стуле, не шелохнувшись. «Ну не хочешь — не надо, я не настаиваю. Но искренне жаль. Вот, мечталось в наивности, одарю мою Глашу, в кои-то веки хоть чем осчастливлю. А другого выхода у меня нет. В пляс ведь ты не пошла да и петь тоже не стала, из чего вывод прост: застарелое уныние духа так быстро не лечится. Скоро только кошки родят да мотыльки в огне тонут. Начинать надо с внешнего — и от него двигаться к внутреннему, в недрах души запрятанному. Вот наряжу тебя, Глаша, как елку, обмотаю вокруг, а там и посмотрим, что ты в себе почувствуешь». Сказано — сделано. Поднимаю Глашу за плечи, подбородок торчком, руки в стороны. Боль в ладошку вгрызается стальными зубами. Начинаю на Глашу побрякушки навешивать — сверху и донизу. Бриллианты сверкают отполированными боками, наливаясь оранжевым пламенем от свечи. Нагло, бесстыдно, от живота блестит желтое золото. Чего только здесь нет! Цепи, змейки, колье, диадемы, браслеты и ожерелья. «Терпение, Глаша, постой. Красота требует жертв и немалых усилий. Я же не по заготовке рисую, а создаю прежде не бывшее, новое». Одно цепляется за другое. Вынимаю из сундучка целыми гроздьями. Мелкое просто рву, что покрупнее — накидываю как есть, с завязанными узлами. Глаша клонится к земле, прогибаясь под тяжестью. «А как же ты думала, — говорю, — хочешь предстать перед ангелами красивой — терпи. Дорога к прекрасному проходит через страдание. Но помни, только страдание придает женщине выразительность, иначе она смазана до блина и просто неразличима». Шкатулка уже пуста. Глаша тихо пошатывается, словно ель на ветру, позвякивая побрякушками. «Ой, — восклицаю, — веселье в полном разгаре, а мы про вино забыли! Хотя говорится: le vin est tiré — il faut le boire» [35] Вино откупорено — его надо пить (фр.). . Заслоняю собой бокалы, но Глаша и так ничего не видит — глаза закатила, неровен час грохнется. В один наливаю вина, бросаю чудодейственный порошок, взбалтываю и протягиваю — со всплывшими пауками. «С праздничком тебя, — говорю, — с освобождением».