Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг,
я выпил и опохмелился.
…И томик Григорьева выпал из рук,
с подушки Полонский свалился.

И не получилось у нас ничего,
как ты иногда предрекала.
И черное море три дня без меня,
как я, тяжело тосковало.

По черному морю носились суда,
и чайки над морем кричали:
«Сначала его разлюбила она,
он умер потом от печали…»

Ты выявлен и рассекречен —
я не могу Тебя любить,
Твой лик вполне бесчеловечен —
я не смогу его забыть,
и этот хор, и эти свечи,
и разноцветное стекло —
всё быть могло совсем иначе,
гораздо лучше быть могло.

Здорово, Александр! Ну, как ты там, живой?
Что доченьки твои? Как милая Наташа?
Вовсю ли говоришь строкою стиховой,
дабы цвела, как днесь цветет, поэзья наша?

…А я, брат, все ленюсь. Лежу на топчане.
Иль плюну в потолок. Иль дам Петру по роже.
То девку позову, поскольку свыше мне
ниспослано любить пол противоположный.

Не то, брат, Петербург, где князя любит граф.
В том годе на балу поручик Трошкин пальцем
мне указал на двух… И разве я не прав,
что убежал в село, решил в селе остаться?

И все бы благодать, да скучно! Вот сосед
трепался, что поэт. Наверное, бездарный.
Пожалуй, приезжай. Ах, мы с тобою лет
не виделись уж пять. Конюшни, девки, псарни,

борзые, волкода… Скажу, прекрасны все.
Вот — позабыл как звать — еще одну породу
сосед пообещал… Поедем по росе
на лучших рысаках на псовую охоту

в начале сентября. Тогда нарядный бор,
как барышня, весь ал от поцелуев влажных
тумана и дождя. Стоит, потупив взор.
А в небе лебеди летят на крыльях важных —

ну не поэзья ли? Я прикажу принять
тебя, мой Александр, по всем законам барства.
…Вернемся за полночь и сядем вспоминать
шальную молодость, совместное гусарство.

Жил я в городе Тюмени
ровно десять дней подряд —
водку пил да ел пельмени,
как в народе говорят.
Да ходил в одну контору
для пустого разговору.

Там-то я с одной девицей
познакомился, друзья,
Будь мне, девица, сестрицей,
коль иначе быть нельзя, —
обронил я как-то сдуру
иль поддавшися амуру.

Буду жить, сказал, в Тюмени,
никуда из этих мест,
брошу звонкие хореи,
грозный ямб и анапест.
Дактиль, дольник, амфибрахий* —
вообще забуду на хер.

Стану лучше, стану проще —
как железная кровать,
как березовая роща,
как два слова «вашу мать»,
как кружочек, как квадратик,
физик или математик.

Но, друзья, не тут-то было,
и сказала мне она:
я другого полюбила
и другому отдана.
И что муж ее, татарин,
мне не будет благодарен.

Так уехал из Тюмени
я на запад и восток.
Млад, красив, но тем не мене
бесконечно одинок,
а какой-то… впрочем, это
вряд ли тема для поэта.

…История проста: я был приятель мужа.
Тот часто уезжал, я как бы просто так
частенько заходил — там, дождик или стужа,
иль зной, туда-сюда — и как бы дружбы в знак
букетик, то да се. Но доложу вам, много
пришлось потратить сил и нервов: холодна
она была ко мне. Невероятно. Бога
я умолял помочь. И раз, когда одна
она была, купив у чучемека розы,
настойчиво пришел и говорю:
— Привет,
зашел проститься, да, навеки, паровозы
ждут на вокзале, да, уже купил билет. —
Сработало. Юнцы, учитесь у поэта.
Я, закурив, глядел на полосу рассвета,
колечки выдыхал и важно молвил:
— Да,
пускай теперь сойду в окрестности Плутона.
— Мой милый, а куда ты едешь?
— А туда,
где блата топкие и воды Ахерона.

От заворота умер он кишок.
В газете: «…нынче утром от инфаркта…» —
и далее коротенький стишок
о том, как тает снег в начале марта.

— Я, разбирая папины архи —
вы, — томно говорила дочь поэта, —
нашла еще две папки: всё стихи. —
Прелестница, да плюньте вы на это.

Живой он, верно, милый был старик,
возил вас в Переделкино, наверно.
Живите жизнь и не читайте книг,
их пишут глупо, вычурно и скверно.

Вам двадцать лет, уже пристало вам
пленять мужчин голубизною взора.
Где смерть прошлась косою по кишкам,
не надо комсомольского задора.

Наташа, ангел мой, душа,
моя, прелестница Наташа,
о чем ты думаешь, спеша
к любовнику, — о том, что наше
знакомство затянулось, да?
Наташа, это не беда:

ступай к нему, не все ль равно,
к спортсмену или инженеру,
я только погляжу в окно,
как ты идешь — летишь — по скверу,
заходишь в розовый трамвай.
Но и меня не забывай:

я заболею и умру,
и ты найдешь мою могилу,
и будешь, стоя на ветру,
рыдать и всхлипывать: мой милый,
от нас ушел ты навсегда!
Наташа, это не беда —

еще не умер я, шучу.
В разлуке слишком много прозы.
Последний раз прижмись к плечу
щекой, чтоб не увидеть — слезы?
нет, — но боюсь, не утаю
улыбку хамскую мою.

Учил меня, учил, как сочинять
стихи, сначала было интересно,
потом наскучило, а он опять:
да ты дикарь, да ты пришел из леса,
да ты, туда-сюда, спустился с гор.
Я рассердился: кончен разговор,
в речах твоих оттенок нарциссизма
мерещится мне с некоторых пор.

Как хорошо, когда ты одинок,
от скуки сочинить десяток строк.
Как много может легкий матерок!..
А он не матерился — из снобизма.

«Борис Борисыч, просим вас читать
стихи у нас». Как бойко, твою мать.
«Клуб эстети». Повесишь трубку: дура,
иди ищи другого дурака.
И комом в горле дикая тоска:
хуе-мое, угу, литература.

Ты в пионерский лагерь отъезжал,
тайком подругу Юлю целовал
всю смену. Было горько расставаться.
Но пионерский громыхал отряд:
«Нам никогда не будет шестьдесят,
а лишь четыре раза по пятнадцать!»

Лет пять уже не снится, как ебешь, —
от скуки просыпаешься, идешь
по направленью ванной, туалета.
И, втискивая в зеркало портрет
свой собственный побриться на предмет,
шарахаешься: кто это? Кто это?

Да это ты! Небритый и худой.
Тут, в зеркале, с порезанной губой.
Издерганный, но все-таки прекрасный,
надменный и веселый Б.Б.Р.,
безвкусицей что счел бы, например,
порезать вены бритвой безопасной.