Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

А то еще, что, вопреки злословью,
она проста.
И если, пьян, с последнею любовью
к щеке уста

прижал и все, и взял рукою руку —
она поймет.
И, предвкушая вечную разлуку,
не оттолкнет.

Разломаю сигареты,
хмуро трубочку набью —
как там русские поэты
машут шашками в бою?

Вот из града Петрограда
мне приходит телеграф.
Восклицаю: — О, досада! —
в клочья ленту разорвав.

Чтоб на месте разобраться,
кто зачинщик и когда,
да разжаловать засранца
в рядовые навсегда,

На сукна зеленом фоне
орденов жемчужный ряд —
в бронированном вагоне
еду в город Петроград.

Только нервы пересилю,
вновь хватаюсь за виски.
Если б тиф! «Педерастия
косит гвардии полки».

Оркестр играет на трубе.
И ты идешь почти вслепую
от пункта А до пункта Б
под мрачную и духовую.

Тюрьма стеной окружена,
и гражданам свободной воли
оттуда музыка слышна.
И ты поморщился от боли.

А ты по холоду идешь
в пальто осеннем нараспашку.
Ты папиросу достаешь
и хмуро делаешь затяжку.

Но снова ухает труба,
всё рассыпается на части
от пункта Б до пункта А.
И ты поморщился от счастья.

Как будто только что убёг,
зарезал суку в коридоре.
Вэвэшник выстрелил в висок,
и ты лежишь на косогоре.

И путь-дорога далека.
И пахнет прелою листвою.
И пролетают облака
над непокрытой головою.

Мотивы, знакомые с детства,
про алое пламя зари,
про гибель про цели и средства,
про Родину, черт побери.

Опять выползают на сушу,
маячат в трамвайном окне.
Спаси мою бедную душу
и память оставь обо мне.

Чтоб жили по вечному праву
все те, кто для жизни рожден,
вали меня навзничь в канаву,
омой мое сердце дождем.

Так зелено и бестолково,
но так хорошо, твою мать,
как будто последнее слово
мне сволочи дали сказать.

Пройди по улице с небритой
физиономией сам-друг,
нет-нет, наткнешься на открытый
канализационный люк.

А ну-ка глянь туда, там тоже
расположилась жизнь со всем
хозяйством: три-четыре рожи
пьют спирт, дебильные совсем.

И некий сдвиг на этих лицах
опасным сходством поразит
с тем, что тебе ночами снится,
что за спиной твоей стоит.

…Создай, и все переиначат.
Найдут добро, отыщут зло.
Как под землей живут и плачут,
Как в небе тихо и светло!

Спит мое детство, положило ручку,
ах, да под щечку.
А я ищу фломастер, авторучку —
поставить точку

под повестью, романом и поэмой,
или сонетом.
Зачем твой сон не стал моею темой?
Там за рассветом

идет рассвет. И бабочки летают.
Они летают.
И ни хрена они не понимают,
что умирают.

Возможно, впрочем, ты уже допетрил,
лизнув губою
травинку — с ними музыка и ветер.
А смерть — с тобою.

Тогда твой сон трагически окрашен
таким предметом:
ты навсегда бессилен, но бесстрашен.
С сачком при этом.

Флаги красн., скамейки — синие.
Среди говора свердловского
пили пиво в парке имени
Маяковского.

Где качели с каруселями,
мотодромы с автодромами —
мы на корточки присели, мы
любовались панорамою.

Хорошо живет провинция,
четырьмя горит закатами.
Прут в обнимку с выпускницами
ардаки с Маратами.

Времена большие, прочные.
Только чей-то локоточек
пошатнул часы песочные.
Эх, посыпался песочек.

Мотодромы с автодромами
закрутились-завертелись.
На десятом обороте
к черту втулки разлетелись.

Ты меня люби, красавица,
скоро время вовсе кончится,
и уже сегодня, кажется,
жить не хочется.

Ни разу не заглянула ни
в одну мою тетрадь.
Тебе уже вставать, а мне
пора ложиться спать.

А то б взяла стишок, и так
сказала мне: дурак,
тут что-то очень Пастернак,
фигня, короче, мрак.

А я из всех удач и бед
за то тебя любил,
что полюбил в пятнадцать лет,
и невзначай отбил

у Гриши Штопорова, у
комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану
Спортсмен-полудебил.

Зачем тогда он не припер
меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксер.
А я поэт, поэт.

В безответственные семнадцать,
только приняли в батальон,
громко рявкаешь: рад стараться!
Смотрит пристально Аполлон.

Ну-ка, ты, забобень хореем.
Ну-ка, где тут у вас нужник?
Все умеем да разумеем,
слышим музыку каждый миг.

Музыкальной неразберихой
било фраера по ушам.
Эта музыка станет тихой,
тихой-тихой та-ра-ра-рам .

Спотыкаюсь на ровном месте,
беспокоен и тороплив:
мы с тобою погибнем вместе,
я держусь за простой мотив.

Это скрипочка злая-злая
на плече нарыдалась всласть,
это частная жизнь простая
с вечной музыкой обнялась.

Это в частности, ну а в целом —
оказалось, всерьез игра.
Было синим, а стало белым,
белым-белым та-ра-ра-ра.

Когда бы заложить в ломбард рубин заката,
всю бирюзу небес, все золото берез —
в два счета подкупить свиней с военкомата,
порядком забуреть, расслабиться всерьез.

Податься в Петербург, где, загуляв с кентами,
вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить,
березы выкупить, с закатом, с облаками,
сдружиться с музами, поэму сочинить.

Тайга — по центру, Кама — с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой хар6ей, у сарая
стою с Григорием Данским.

Под цифрой 98
слова: деревня Сартасы.
Мы много пили в эту осень
«Агдама», света и росы.

Убита пятая бутылка.
Роится над башками гнус.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый «Беларусь».