Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

На мгновение Матье различил под ее ухоженной маской искушенное и жесткое лицо многое испытавшей женщины. Ее голос, медленный и объемный, тек с каким-то размеренным возмущением.

— Человек несчастен, — сказала она, — когда ему холодно или когда он болен, или когда ему нечего есть. Все остальное — истерические причуды.

Он засмеялся: она старательно хмурила брови и широко открывала маленький рот, изрытая слова. Он ее едва слушал: он ее видел. Взгляд. Огромный взгляд, пустое небо: она металась в этом взгляде, как насекомое в свете фонаря.

— Поверьте, — сказала она, — я готова его приютить, ухаживать за ним, помешать ему делать глупости, но я не хочу, чтобы его жалели. Потому что я насмотрелась на несчастных! И когда буржуа претендуют на какое-то особое несчастье…

Она перевела дыхание и внимательно на него посмотрела.

— Правда, вы тоже буржуа.

— Да, — подтвердил Матье. — Я буржуа.

Она меня видит. Ему показалось, что он затвердевал и стремительно уменьшался. За ее глазами было небо без звезд, у нее тоже есть взгляд. Она меня видит; как видит стол и укулеле. И для нее я существую: подвешенная частица во взгляде, буржуа. Это правда, что я буржуа. И однако ему не удавалось это почувствовать. Она все еще смотрела на него.

— Чем вы занимаетесь? Нет, я угадаю сама. Вы врач? — Нет.

— Адвокат? — Нет.

— Вот как! Тогда, может, вы жулик?

— Я преподаватель, — признался Матье.

— Вот оно что! — немного разочарованно сказала она. И живо добавила:

— Впрочем, это не имеет значения.

Она на меня смотрит. Он встал, взял ее за руку чуть ниже локтя. Мягкая теплая плоть немного углублялась под его пальцами.

— Что с вами?

— Мне захотелось к вам притронуться. В качестве ответа: вы ведь на меня смотрели.

Она прижалась к нему, и ее взгляд затуманился.

— Вы мне нравитесь, — сказала она.

— Вы мне тоже нравитесь.

— У вас есть жена?

— У меня никого нет.

Он сел на кровати рядом с ней.

— А у вас? Есть кто-нибудь в вашей жизни?

— Есть… некоторые. — Она сокрушенно поежилась. — Я — доступная, — пояснила она.

Ее взгляд исчез. Осталась китайская куколка, пахнущая красным деревом.

— Доступная? И что же? — спросил Матье.

Она не ответила. Она обхватила голову руками и с серьезным видом смотрела в пустоту. «Она часто задумывается», — решил Матье.

— Если женщина бедно одета, ей приходится быть доступной, — добавила она, помолчав.

Тут же она с волнением повернулась к Матье.

— Я не вызываю в вас робости?

— Нет, — с сожалением сказал Матье. — Ничуть.

Но у нее был такой отчаянный вид, что Матье ее обнял. Кафе было безлюдно.

— Сейчас два часа ночи, не так ли? — спросила Ивиш у официанта.

Он протер глаза рукой и бросил взгляд на часы. Они показывали половину девятого.

— Может, и так, — буркнул он.

Ивиш скромно села в углу, натянув юбку на колени. Я якобы сирота, еду к тетке в предместье Парижа. Она подумала, что у нее слишком блестят глаза, и опустила волосы на лицо. Но ее сердце переполнилось почти радостным возбуждением: один час ждать, одну улицу пересечь — и она впрыгнет в поезд; к шести часам я буду на Северном вокзале, сначала пойду в «Дом», съем два апельсина, а оттуда — к Ренате, занять пятьсот франков. Ей хотелось заказать коньяк, но сироты не пьют спиртного.

— Вы не дадите мне липового отвара? — спросила она жалобным голоском.

Официант повернулся, он был ужасен, но его нужно было обольстить. Когда он принес липовый отвар, она бросила на него нежный испуганный взгляд.

— Спасибо! — вздохнула она.

Он стал перед ней и в замешательстве засопел.

— Куда это вы едете?

— В Париж, — ответила она, — к тетке.

— А вы случайно не дочь месье Сергина оттуда, с лесопилки?

Ну и осел!

— Нет-нет, — сказала она. — Мой отец умер в 1918 году. Я воспитанница приюта.

Он несколько раз покачал головой и удалился: это был неотесанный болван, мужлан. В Париже у официантов кафе бархатный взгляд, они верят всему, что им говорят. Скоро я вновь увижу Париж. Начиная с Северного вокзала, ее будут узнавать: ее ждут. Ее ждут улицы, витрины, деревья кладбища Монпарнас и… и люди тоже. Некоторые из тех, что не уехали, как Рената, или те, что вернулись. Я вновь обрету себя; только там она была Ивиш, между проспектом дю Мэн и набережными. Мне покажут на карте Чехословакию. «Пусть! — страстно подумала она. — Пусть бомбят, если хотят, мы умрем вместе, останется только Борис, и он будет скорбеть о нас».

— Потушите свет.

Он повиновался, комната растворилась в ночи; оставалась только узкая полоска света между дверью и приоткрытой створкой, удлиненный глаз, который, казалось, наблюдал за ними.

— Нет, — сказала она за его спиной. — Приоткройте: я хочу его слышать.

Он вернулся в тишину, снял туфли и брюки. Правый туфель брякнул об пол.

— Положите одежду на кресло.

Он положил брюки и пиджак, потом рубашку на кресло-качалку, которое, заскрипев, качнулось. Он остался посреди комнаты совсем голый, опустив руки и скрючив большие пальцы ног. Его разбирал смех.

— Идите.

Он лег на кровати рядом с горячим голым телом; она лежала на спине, она не пошевелилась, ее руки лежали вдоль боков. Но когда он поцеловал ее грудь чуть ниже шеи, он почувствовал биение ее сердца, большие удары деревянного молотка, сотрясавшие ее с ног до головы. Он долго не шевелился, захваченный этой трепещущей неподвижностью: он забыл лицо Ирен; он протянул руку и провел пальцами по слепой плоти. Все равно кто. Недалеко от них проходили люди, Матье слышал скрип их туфель; люди громко переговаривались и смеялись.

— Сознайся, Марсель, — говорила какая-то женщина, — если бы ты был Гитлером, ты мог бы сегодня ночью уснуть?

Они засмеялись, их шага и смех удалились, и Матье остался один.

— Если я должна о себе позаботиться, — сказала она полусонно, — предупредите меня заранее.

— Не думайте об этом, — ответил Матье. — Я не негодяй.

Она промолчала. Он услышал ее сильное размеренное дыхание. Лужайка, лужайка в ночи; она дышала, как травы, как деревья; он засомневался: уж не заснула ли она? Но неловкая, полураскрытая ладонь быстро коснулась его бедра и ляжки: в крайнем случае это могло сойти за ласку. Он тихо приподнялся и скользнул на нее.

Борис резко отстранился, отбросил простыню и повернулся на бок. Лола не пошевелилась; она лежала на спине с закрытыми глазами. Борис съежился, чтобы, насколько возможно, избежать прикосновения потной простыни и тела. Лола сказала, не открывая глаз:

— Я начинаю верить, что ты меня любишь.

Он не ответил. В эту ночь через нее он любил всех женщин, герцогинь и других. Если прежде непреодолимая стыдливость удерживала его руки на плечах и груди Лолы, то теперь он ласкал ее всю: он водил повсюду губами; полуобмороки, в которые он обычно погружался посреди наслаждения и вызывавшие у него ужас, он теперь с яростью искал, единственное, чего он остерегался, — мыслей. Теперь он казался себе нечистым и оскверненным, его сердце билось на разрыв; ему это даже нравилось: в такие минуты нужно было поменьше думать. Ивиш всегда ему говорила: «Ты слишком много думаешь», и она была права. Он вдруг увидел, как в уголках закрытых глаз Лолы блестит немного влаги, получалось два маленьких озерца, уровень которых медленно поднимался с обеих сторон носа. «Это еще что?» — встрепенулся он. Уже целые сутки у него тревожно сосало под ложечкой, и у него не было настроения чем-либо умиляться.