Марго Па - Проникновение

…Песок или снег, или пепел?

Весь следующий вечер ждала у окна появления фигур под фонарями. Не дождалась и спустилась во двор. А вдруг их и не было? Жаль, не спросила доктора сразу, видел ли он.

Погас ещё один фонарь в конце аллеи. Даже в образцовой больнице чинить фонари не торопятся. Посидела на скамейке в тени, выкурила три сигареты. Никто не пришёл.

— Шастаете тут после отбоя, — проворчал охранник, впуская меня.

Часы на стене в холле больницы показывали десять пятнадцать. Телевизор молчал. Все, наверное, спят по палатам.

Поднялась по лестнице и хотела пробежать незаметно по коридору к себе, как меня кто-то окликнул громким шёпотом:

— Эй! Псс-с! Девушка!

Обернулась, коридор позади — пустой. Впереди — тележка с больничными «утками», приготовленными к утренней смене. Спряталась за тележкой. Если кто-то окликнул с лестницы, то, высунувшись снова в коридор, потеряет меня из виду, поймёт, что не хочу с ним разговаривать, и уйдёт. Секунды капали, от тележки нестерпимо воняло. В тишине раздался сдавленный смешок. Потом из тёмного проёма двери слева в коридор выступил громила, молча махнул рукой, зазывая в палату.

— Иди сюда, к нам, — прозвучало из темноты за его спиной.

Парень был альбиносом, а в безжалостном свете больничных ламп кожа отливала синевой. Жутковатое зрелище. Помялась немного, но решила войти.

Ночное окно палаты отражало коридор, как идеальное зеркало. Глупо же я выглядела за тележкой! Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!

— У тебя есть сигареты? — спросил другой парень, с его койки происходящее на оконном стекле можно было смотреть как телевизор.

— Да, есть полпачки.

— Ух, «Camel»! Да ты — молодец! Давай сюда. Мы покурить собрались, а сигареты кончились.

— Здесь?! Здесь же нельзя курить.

— А где? Я прикован к чёртовой койке!

Он лежал без движения. В гипсовом корсете и жёстком ошейнике двигались чуть-чуть голова и руки ниже локтей. Я достала сигарету из пачки, прикурила, поднесла к его рту. Секунду мы смотрели друг другу в глаза. У него были угольно-чёрные глаза, без радужки, но где-то внутри мелькнул пленительный огонёк. На такой свет в ночи слетаются бабочки и спешат путники. Или мне это почудилось, а в глазах отражался огонёк сигареты.

— Может, всё-таки включим свет? Не люблю сидеть в полумраке, — спросила их.

— Ариадна прискачет. Ладно, включи, но постой тогда у двери. Услышишь шаги — махнёшь, мы затушим. Бо, открой окно.

Альбинос щёлкнул выключателем и прошествовал к окну. Бритый затылок зигзагами пересекал бугристый фиолетово-красный шрам со свежими кровившими дырками от недавно вынутых нитей. Я невольно поморщилась. На своё тело тоже после пробуждения не могла смотреть без дрожи — пролежни. Но мои рубцы залечил детский крем. Мама принесла: «Мы тебя в колыбели им мазали, и сейчас поможет». А после того, как полголовы перекроено, никогда не станешь прежним.

— Это великий Бо, — сказал парень в койке, — после травмы начал заикаться и потому всё время молчит.

— С-ссс-тесь-нння-я-юсь, — промычал Бо, подходя к нам.

Подала руку — открытой ладонью, как учил доктор.

— Кира.

— А я — Ге. Раньше мы были богемой. Борька, я и Макс. Бо-Ге-Ма. Круто, да? Я придумал. Но Макса уже выписали, нервы предплечья сшили и выгнали домой. Приходит на обследования и разработку руки. Доктор считает, повезло ему, быстро восстанавливается, а нам без него скучно. Да, Бо?

Борис кивнул.

— А Ге от какого имени? — спросила я.

— Предки записали Гелием. Ну что за имя? Лучше уж буду, как Че Гевара. Тот был Че, а я — Ге.

— Гелий — красивое имя. Неземной элемент, образовавшийся в первые мгновения после Большого взрыва. А сейчас рождается в недрах звёзд.

— Мы все — звёздная пыль, а паспорт только мне изуродовали.

— А ещё есть бог Солнца Гелиос, — не унималась я.

— Если хочешь, можешь звать меня Гелиосом, но сигареты оставь нам, — улыбнулся он. — Себе купишь в ларьке у метро, за парком. Эх, завидую я тебе! Можно выйти и прогуляться по парку!

— Пока нельзя. Дальше двора не пускают. А сигаретами угощает отец втайне от мамы. Он — заядлый курильщик. Так что берите себе, мне не жалко.

— Спасибо! Мы Ариадну гоняем за сигаретами. Приносит втридорога. У родственничков не допросишься. Куда тебе курить, говорят, принимай грязевые ванны.

— Грязевые ванны? Зачем?

— К земле привыкать. Не обращай внимания, шутки у меня дурацкие, — помрачнел Гелий и глубоко затянулся напоследок.

Взяла у него окурок и выкинула в окно. Бо тоже докурил и достал альбом и фломастеры из тумбочки.

— О! Сейчас нарисует твой портрет в благодарность за сигареты.

— Не надо! Я не накрашена, плохо выгляжу.

Бо улыбнулся и написал на листе: «Зачем брюнеткам краситься? У меня ни глаз, ни бровей, а ты и так яркая». Перевернул его и принялся за дело.

— Бо — художник, — восхищался Гелий. — Или отвечает на вопросы одним словом: «да», «нет», «сок», «чай», «плохо», «надо», «дай». Или рисует в альбоме, когда долго объяснять. Книгу Жизни рисует! Все дни — в картинках.

Понравилась идея Книги Жизни: картинки не забываются, их можно хранить, пересматривать, носить с собой. Мне бы так рисовать сны! Но не умею. Мои сны выветриваются с каждым прожитым днём, чернила исчезают с листа. Они — бунт сумасшедшей, заранее проигранная война, тщетная попытка сохранить себя настоящую. Доктор сказал, если мир жесток и не принимает, значит, ты недостаточно себя любишь, а зло и ненависть — твои отражения. Но в зеркальной камере все зеркала — кривые: изуродовали меня и смеются. И лишь сон возвращает, позволяет увидеть без искажений. Во сне Альберт учил меня рисовать с завязанными глазами: «Нужно впитать красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь». Лунная дорожка, погоня за удаляющимся горизонтом, одинокий мост через время — ложится на воду и тонет. Блики фонарей в лужах — маленькие ранки на сердце, неповторимые, но одна поверх другой, не поймать мгновения, как не удержать сны в кулаке. «Признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать» [116] Райнер Мария Рильке. «Письма к молодому поэту», Париж, 17 февраля 1903 года. , — ответил Рильке в письме молодому поэту. Ждала сны, как поэты Музу: в них я жила, а здесь существую. Если сны уйдут навсегда, я исчезну.

Борис выводил на листе последние изящные штрихи. Умрёт ли он, если не сможет рисовать? Нет, точно нет. Но превратится в глухонемого, пока не найдёт новый способ выражать мысли и чувства. Для него рисование — связь с миром, разговор с людьми, мост через непонимание.

— Г-г-г-отово, — сказал он.

Получилось нечто среднее между аниме и карикатурой, но на удивление похоже. На моей светлой рубашке — Бо не закрасил её на портрете — проступило слово с надписи на обратной стороне листа: «яркая». Как звезда.