Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Кто ей, бестолковой от взрослости, доверит необлекаемое в слова, детское, тайное? Кто пустит ее, большущую, неуклюжую, в этот тонкий, полный предчувствий и невнятных знаков, параллельный мир?

Софа, вздохнув, свитер отдала подруге, а шкаф переволокла в другую комнату, чем вызвала сдержанное недовольство ученого мужа, не одобрявшего странных и абсолютно нелогичных выходок жены.

Порой кулинарные рецепты листаешь исключительно из любви к изящной словесности, доподлинно зная, что никогда это не приготовишь, да и попробуешь вряд ли. Скажем, фазаны, фаршированные трюфелями и гусиными язычками, под соусом из диких каштанов. Или суфле из куропатки под ананасным соусом. Но все же любопытно знать, что в истории цивилизации этот феномен занимает свое место. И более того, хоть один человек в мире это блюдо готовил, а другой ел. Может быть, именно в этот момент едоку явилась гениальная научная идея, или он решил жениться на сироте, или задумал потоптать соседскую державу. Путь через желудок лежит не только к любви. Тропинки ко многим чувствам и страстям пересекаются в этом не воспетом поэтами органе. Поэтому я с неким трепетом приступаю к рецепту блюда, которое довелось мне пробовать в детстве. А ни одному французскому королю, никоторому из Луев, никогда не доводилось. Блюдо сложное, в нем много редкостных ингредиентов и в американских условиях оно вряд ли может быть приготовлено с точным соблюдением рецепта. Итак, приступаю, с трепетом…

Во-первых, в квартире на неопределенный срок должно быть отключено электричество и отопление. Можно, конечно, отключить по собственной инициативе, но это уже не тот будет эффект — опасайтесь подделки. Нужно иметь большую кухню с кое-где подмазанной рыжей глиной плитой (конечно не газовой) и охапку заиндевевших, с налипшими ледышками, березовых поленьев с мороза. Кухня должна освещаться керосиновой лампой, чтобы по закопченым с потеками стенам бродили смутные призраки, столбы теней (их надо бояться), чтобы колыхалась паутина в углу над занавешенным черной бумагой окном. Запах керосина от лампы, дыма от растапливаемой плиты и сухой треск отсыревшей бересты обязателен. И слезы — то ли от едкого дыма, то ли от чудного мгновенья.

Для приготовления самого блюда необходима бабушка, которая ножом, истонченным, как ущербный месяц, как ятаган разбойника с картинки, начистит картошку бумажно-тонкой непрерывной спиралью и поставит на плиту вариться в черном чугунке. Очистки завивались томным локоном — точно такие локоны были на портрете Натальи Николаевны Пушкиной во втором томе. Я всегда отыскивала замусоленную мной страницу, где небесная красавица в декольте, в пенных кружевах и локонах златых, высокомерно взирала сквозь меня — с моими криво заплетенными косицами, в линялом фланелевом платье и подшитых валенках…

Носителей пейсов, еврейских ортодоксов, в нашем климате извели, и поэтому локоны у висков (спирали картофельных очисток) вызывали у меня только литературные, прочно пришпиленные к романтике девятнадцатого века, ассоциации. В возрасте девяти лет я до обморока влюбилась в толстоногую дебелую (любовь слепа) деву из дома напротив, изредка проплывавшую в белом платье с рукавом-фонариком и в широкополой отогнутой вниз ко лбу белой шляпе. Из под шляпы висели — вот это было самое главное! — настоящие золотистые круто заверченные колбаской локоны, числом восемь-девять, не менее. На каждом локоне тускло подрагивал продольный мазок солнца. Дева, действительно, была странная, всегда без спутников, одна, и вообще никто тогда не носил таких шляп, и даже вроде бы с траурными перьями. Я часами просиживала в засаде у окна, подстерегая ее, Незнакомку, Наталью мою Николаевну, Татьяну Ларину, загадочную княжну Мэри. Особым смыслом, секретным знаком и обмиранием сердца были отмечены дни, когда удавалось ее увидеть. Зимой предмет тайной любви исчезал из поля зрения — не могла же она, в самом деле, на лилейные плечи напялить пальто с черным цигейковым воротником, намотать серый шерстяной платок поверх кисейной шляпы и локонов златых. Еще и с клеенчатой плетеной кошелкой, может, скажете!

Потом наша семья поменяла квартиру, и, полагаю, в связи с этим я начала поглядывать на мужественных семиклассников. Но уже не перехватывало комом горло, не потели внезапно ладони. Так, ерунда — хихиканье, шушуканье на перемене, переглядыванье, очнувшиеся гормоны, записочки на выдранных листах в клеточку с шестой парты на вторую…

Лет через двадцать мою Незнакомку, неряшливо расплывшуюся, с распаренным мучнистым лицом и, как мне показалось, в той же самой шляпе с полями (отвратительно! Зачем она сейчас-то это носит?), я с изумлением увидела в закулисье художественного музея. «Мудожественного хузея», как не без основания называла его ведающая расположенным там искусством подруга.

— Кто это, Лера?!

— Так, одна… прибилась… Старая дева. Глупа, бедна и надменна. Подрабатывает иногда три копейки на городских экскурсиях. А зачем тебе?..

Зачем?.. Затем… И впрямь, уже незачем…

Когда картошка поспеет, бабуля мелко-мелко накрошит в эмалированную миску репчатого лука, круто посолит, польет мутным подсолнечным маслом. Масло из темно-зеленой бутылки, заткнутой газетным свертышем. Потом лук с маслом надо помять вилкой для взаимной пропитки и уплетать с исходящей паром картошкой из чугунка и с занозистым черным хлебом. Особенно вкусно с поджаристой горбушкой, если удержалась и не съела ее заранее.

Бабушка сбивчиво рассказывает про ангелов, которые самые-пресамые красивые на свете, ну просто описать нельзя, какие красивые (прямо как Наталья Николаевна Пушкина, да ведь, бабушка?) и такие добрые-предобрые, что добрее вообще никого не бывает. Про «Мойше Рабейне», который вывел евреев из плена. Ну, это очень понятно: они попали в окружение и их захватили фашисты, а Мойше-то как выскочит — и из автомата «та-та-та-та», всех врагов поубивал и вывел своих на родину.

Из круглой, затянутой шершавой обивочной тканью радиокоробки какие-то дядьки кричат «В бой за родину, в бой за Сталина…», и еще «Кони сытые бьют копытами». Это вранье — коней (а кони — это лошади) я сколько раз видела, они никого не бьют копытами, они тащат телегу. Винтом взвивается «Танец с саблями Арама Хачатуряна». Радио никогда не выключалось, боялись пропустить опасную новость. А вроде бы не очень опасным и даже отчасти неплохим новостям нисколько не верили и еще хуже боялись — ведь хорошими новостями скрывают от всех самое плохое.

— Бабуль, Абрама Хачатуряна тоже дразнят «Абрам и Сара»?

— Кто тебя так дразнил, доченька?

В момент душевного разлада и попытки в который раз осознать цвет, вкус и смысл (или чей-то умысел) моего пребывания на земле индейцев и пуритан я, как лекарство, иногда готовлю картошку с луком. Мне это вкуснее, чем новоанглийский «клэм чаудер», понятней, чем устрицы. Но почти не помогает. Главных компонентов не хватает.