Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

В конце апреля непременно наступал ослепительный день, когда хозяйки с треском отдирали присохшие зимние рамы, на пол сыпались окостеневшие брусочки замазки, вытаскивалась слежавшаяся за зиму грязная вата, проложенная осенью между окон для тепла. Межоконная вата повторяла судьбу троюродных снежных сугробов — в начале зимы была белая и пышная. Некоторые посыпали ее для красоты елочными блестками и мишурой. К весне вата оседала, темнела и тяжелела от городского сырого смрада, дыма и гари — хоть бы уж поскорее ее сняли да и выбросили. Стекла протирались до кинжального сверкания старыми газетами, комнаты доверху наливались светом и острым кисловатым, как будто даже пузырчатым, как газировка, воздухом весны. По стенам шмыгали солнечные зайчики — накроешь ладошкой, а он сквозь нее проскочит и снова дразнится — эй, догони! А вот возьму и догоню!

В этот день вся дошкольная мелкота нашего двора впервые выходила на улицу в демисезонном. Меня тоже выпустили в почти что новом прекрасном пальто, перешитом в позапрошлом году из маминого выходного темно-синего бостонового костюма и бабушкиной бордовой драповой жакетки. По длине-то оно было как раз, внизу всегда подгибали побольше, чтобы потом выпустить запас, а вот рукава уже не доходили до запястий, и мама качала головой и цокала языком, а мне только лучше — руки на свободе. Некоторые выбежали даже в носочках, без вечно спускающихся чулок в резинку. Ура! — надоевшая зима с колючими, индевеющими от дыхания шарфами, башлыками и чугунными валенками с галошами уже позади! Тот, кто позорно запоздал со сменой зимнего на весеннее, смущенно ретировался домой и через десять минут, подскакивая и сияя, как именинник, появлялся, чтобы быть как все.

До чего здорово, до чего весело промчаться изо всех сил по двору в легких полуботинках! На подсохших островках асфальта девочки уже чертят крошащимися кусками известки квадратные «классики» с полукруглым «раем», достают из карманов заветные «попадалочки». Мальчишки на крыше сарая пытаются зажечь бумагу увеличительным стеклом и на них с балкона кричит злющая старуха Николаиха. Как тепло! Возле нагретой солнцем стены трехцветная кошка Марь-Васильны-управдомши выедает первую траву из узких щелей в асфальте. Подберется на подогнутых лапах, осторожно понюхает, а потом смешно вывернет голову на бок и жует. Пролетела, ныряя от радости вверх-вниз, первенькая бабочка-капустница. Даже никогда не выпускавшийся во двор Эдик Разумовский был проведен за руку его непохожей на настоящую бабушкой не в цигейковой длинноухой шапке, а в девчоночьем синем берете. Щекастый Эдик волок по земле свою музыкальную папку с нарисованной закорюкой, стараясь не смотреть в сторону поленницы, где мы плевали через сомкнутые колечком пальцы, рассчитываясь для игры «Белочка на дереве, собачка на земле». После плевка пальцы тщательно осматривались. Если заметили следы слюны — ага-ага! ты собачка, тебе водить! Арбитраж часто подвергался сомнению, возле поленницы стоял гам.

И тут во двор выплыла с бантами на тощих белобрысых косицах Эмка Виноградова. Она медленно проследовала на середину двора и застыла. Встала и стоит. В дворовой иерархии, в сложно выстроенном и ревниво охраняемом от взрослых царстве гномов — социуме дошкольного человечества — Эмка не была лидером, но и в аутсайдерах, как Геля-до-пупа-сопеля, не плелась. Тихая, аккуратненькая, не ввязывалась в буйные игрища, зато здорово прыгала через скакалку на спор до ста. Это если спорили «до ста». А если спорили «на сто и десять царских», то тогда ровно до ста десяти. Такая, в общем, никакая.

В Эмку был влюблен Валерка Чистяков, это все знали — всегда, как дурак, уставлялся на нее, кидал камнями. Однажды подставил подножку, и она разбила коленку. Не сильно, даже кровь почти что не текла. Послюнить и землей помазать — все до свадьбы заживет. Но Эмкина мамаша, Аполинария Сергеевна, ходила в шляпе к Валеркиному отчиму жаловаться, волоча за собой доченьку драгоценную, всю в розовых бантах и с назло перебинтованным коленом. Отчим у Валерки психованный, а мать вообще уборщица. После этого Валерка неделю во двор не выходил. Наверное, здорово лупили.

Эмка стояла в середине двора неподвижно минуту, две, три. В этом было что-то завораживающее, и гомон у поленницы постепенно сник. Народ стал по одному подтягиваться к Эмке. И тут-то я сразу все поняла: на ней были новые лакированные светло-бежевые туфельки. «Кофе с молоком» назывался этот взрослый цвет. На маленьком плоском коричневом каблучке, с перепялочкой, застегнутой на блестящий коричневый шарик. И уж вообще, ну это просто вообще — петелька была тоже с тонюсеньким шоколадного цвета кантиком. Мы видели такое в первый раз. Ни у кого ничего подобного не было. Дети это не носят, ни одна девчонка с нашего двора точно не носила. Мы столпились вокруг нее молчаливым кружком в своих разбитых, с белесыми носами, полуботинках, в плоских, как лягухи, дырчатых сандалиях, уставившись на невиданную роскошь. Эмка сознавала исключительность момента и терпеливо позволяла разглядывать себя в новом недосягаемом качестве. Она застыла в центре круга, создавая ощутимое поле отталкивания.

Из галдящей у сараев стайки мелких индивидуумов мы, как капельки ртути, слились в женское сообщество пролетарского типа. Кто ступит в круг отчуждения, тот предатель. Или герой и социальный лидер — тут уж как фишка ляжет и как товарищи по партии решат… Сильных вождеобразных личностей среди нас не выявилось. Мы были народом, народ безмолвствовал. Это была не зависть. Никто не согласился бы в этот момент поменяться с Эмкой туфлями, чего, впрочем, она и не предлагала. Нас отбросило от нее на расстояние социальной дистанции. Для нашего возраста пока небольшое, чуть поболее метра.

Молча смотрела Эльза-крокодилина, которой мальчишки не нарочно выкололи глаз гвоздем, и кудрявая Томуська, продавщицына дочка из четвертого подъезда, и Светка, у отца которой был мотоцикл, и Аллочка Михайленко, у которой недавно была корь, и Тана со второго этажа, у которой была только няня Таня и сестричка Оля, а больше совсем никого не было (мама шепотом говорила: «Их забрали»), и длинная Нина-жердина. Подбежал и Юрка-рыжий из седьмой квартиры. Покрутился, ничегошеньки не понял, дернул меня за косичку, крикнул: «Девчонки — дуры!» и полез на сарай поджигать бумагу. А мы всё стояли. Вдруг бледное личико Эмки Виноградовой начало краснеть, кривиться, и, отчаянно зарыдав, она бросилась в свой подъезд.

Никто не ступил на то место, где только что стояла Эмка.

«А я знаю где вар есть, его жевать хорошо, — тихо сказала Томуська, — пошли, покажу». Никто не пошел… «А у нас мама сегодня пирог с капустой печет»… «Я домой, у меня ноги промокли»… «И я домой»…