Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Дети и господа, я не верю тем людям, которые утверждают, что в жизни любили только один раз и ни разу не получали двойку. Вы, если хотите, можете им верить, ибо личный опыт приобретается через тернии, хоть далеко не всегда к звездам, что огорчительно. Но одно верно — такие вещи, как первая двойка и первая любовь, не забываются и, как убедились психотерапевты, накладывают отпечаток, вернее сказать, глубокий шрам на дальнейшие успехи в труде и личной жизни.

Первую двойку я получила в первом классе школы номер один советского города Горького. Когда проходили цифру четыре. Было дано домашнее задание — нарисовать в тетради четыре грибочка. Изобразила. Раскрасила. Задумалась. Известно, грибы растут не просто так, в нигде, а в лесу. Следуя логике, над грибами воздвиглись могучие ели — тоже дисциплинированным числом четыре. На ветвях сидели четыре птицы — по одной птице на каждую ель. Тетрадного листа не хватило, и я расширила художественное полотно на целый разворот.

Нарождающийся сюжет властно волок меня дальше. Грибы должна была собирать девочка с корзинкой — мальчишка не годился, он бы, конечно, все грибы растоптал, всё бы испортил. Девочку в шляпе рисовать было трудно, но я изо всех сил старалась. Рот оказался чуть-чуть на боку, нос обозначался двоеточием, отсутствие ушей компенсировалось лихим размахом ресниц и черными как ночь косами до земли, с алыми бантами в форме восьмерок. Девочка парила, не приминая травы, и меланхолически смотрела вдаль. Четыре рослых гвардейца-гриба терпеливо ждали ее внимания. Из эстетических соображений рядом с грибами взросли пышные розы и лилии. Получилось очень даже красиво.

Далее начались дикие муки, ощущение творческого тупика. Для настоящей драматургии чего-то самого важного не хватало. Сюжет топтался на месте без развития… Мама позвала: «Иди ужинать!» — «Не!.. Уроки делаю». — «Иди, иди, с утра ведь не ела. Уроки пока подождут. Наверное, уже голодная как волк!»

Вот оно! Волк! Картине нужен волк! Страшный, стоит за елью и выслеживает девочку! Волка я рисовать не умела, но без него было уже невозможно. Зверь получился похожим на подушку, с человеческими ногами и с головой арбузом. Из середины головы росли длиннющие зубы и, симметрично хвосту, сосиской свисал красный язык…

Распираемая гордостью за шедевр и предвкушая блестящий триумф, я сдала тетрадку Валентине Тимофеевне. Два дня с трепетом ждала заслуженной пятерки с плюсом, а, возможно, и особой устной похвалы перед всем классом за творческие успехи.

Я не была чужда тщеславия.

Получив свою фиолетовую тетрадку в клеточку, я специально развернула ее так, чтобы это увидела вредная Элка, моя соседка по парте… Там стояла — о нет, не может быть! — большая двойка. Элка засмеялась, ткнула пальцем в мою тетрадь и высунула язык, длинный, как у волка на моей поруганной картине. Красный «гусь» жирно перечеркивал девочкино лицо. О, позор! Какое унижение! Как я рыдала!.. Валентина Тимофеевна не была крокодилом, она была обычной советской учительницей. Возможно, у нее не было детей…

Это, бесспорно, повлияло на мою жизнь. Учась в университете, я подвизалась в факультетской стенгазете в качестве художника и позволяла себе любые модернисткие выверты, всякие фиолетовые ноги на эмалевой стене и черно-оранжевые кляксы с глазами кроликов. Да, вы уже догадались — это называется психологической компенсацией. Штука небезопасная, и тут чрезвычайно важно вовремя остановиться. Я и остановилась… Так я не стала художником.

У мамы был надежный способ отвязаться от постоянного детского нытья «Ма-а-ам, ну почитай!». Она лично разработанным скоростным методом обучала четырехлетнего ребенка чтению и бросала надоедливое чадо на произвол книжных полок. Моя первая книжка — трехтомник Пушкина. До сих пор пальцы без усилия воспроизводят ощущение мышино-серой шершавой обложки и выпукло выдавленного, немного утрированного длинноносого профиля. Некрасова невзлюбила — у него и обложка была цвета какашки, и страницы воняли чуланом. Весь нудно-жалостливый: мужички в онучах. Заплатово, Дырявино, Неурожайка-тож да какие-то тухлые Степанидушки. От него чесались зубы и слегка ныл живот, как от предчувствия неизбежного похода в баню.

Мама стихийно руководствовалась основным принципом американской юриспруденции: разрешено все, что не запрещено. Запрещены к чтению были лишь темно-зеленые книжки, которые назывались «Ги де Мопассан». Зеленые томики были мною прочитаны страстно и тайно в под одеяльном сумраке, непосредственно после Пушкина и приключений Буратино. Недоумевала: почему? это? нельзя? Непонятное в книгах я привычно относила к категории высоких красот стиля, на том и успокаивалась. Просить разъяснений у мамы с бабушкой бессмысленно, да и опасно. Были вопросы, на которые мама не отвечала, а специальным крахмальным голосом рекомендовала мне заняться делом.

Я увлеченно слушала разговоры взрослых о свадьбах. Через некоторое время после свадьбы рождался ребенок. Не всегда сразу, но именно в такой последовательности. В этом явно прослеживалась закономерность. Про свадьбу-то я абсолютно все знала — это когда приходят в крепдешиновых платьях и в галстуках, дарят цветы и ложки с вилками в коробке, смеются, едят пироги и конфеты, пьют вино и кричат «горько!» (вино, наверное, горькое попалось, так нечего было и пить). Самые нарядные — жених и невеста. Они пригласили гостей и целуются от радости, что все пришли. Когда не было дома взрослых, я первым делом нацепляла на голову тюлевую накидушку, жирно мазала губы маминой помадой и, собирая губы сердечком, прохаживалась на цыпочках перед зеркалом, зажав в двух пальцах бумажную розу с бабушкиного комода. Какая красота! Каждый день была бы невестой!

— Мама, а почему когда у людей свадьба, то потом рождается ребенок?

— Ну… так уж природа устроена.

— Почему так устроена?

— Природа сама все знает. Сначала бывает свадьба, а потом рождается ребенок…

— Мам, а вдруг природа ошибется? У людей просто Новый год или день рождения, а природа возьмет да и подумает, что это свадьба?

— Иди, иди, не мешайся под ногами. Мне некогда. Видишь, я обед готовлю. Поди порисуй…

Я мучительно размышляла над необъяснимой и даже пугающей прозорливостью природы. Но на всякий случай предохранялась: забивалась в другую комнату, когда к нам приходили гости. Как говорила бабушка, береженого Бог бережет, а деторождение в те поры не входило в мои планы. На эту самую природу я особенно не полагалась. Кто ее знает? Запросто может ошибиться.

В семь лет мне сшили серое фланелевое платье с белым воротником шалькой, вручили жесткий дерматиновый портфель, букет в виде пестрого колпака с красным гладиолусом на макушке и отвели за руку в женскую школу номер один.